Вот у нас всегда так — парадоксы: в сортир не войти, а без бани никак.

Еще один аспект лагерной (военной) жизни — перемещение по нему ночью. Во-первых, тьма — глаз выколи. Поэтому если ты без фонарика, ты… ну, не знаю. Во-вторых, в разных точках (логику их размещения я выяснить так и не смог, хотя много лет пытался) стоят часовые. Что характерно, не спят. Ты его не видишь, а он тебя видит. И существует пароль. Он сообщается перед наступлением темноты. Например, пароль «девять». Это значит, ты тащишься меж палаток (хорошо, если с фонарем), а тебя окликают из темноты: «Стой! Четыре». Ты должен ответить «пять». Или «Стой! Один» — ты говоришь «восемь». И так далее. Тут надо уметь быстро считать. Ошибешься — второго вопроса не будет, получишь пулю. Говорят, некоторые призывники не справлялись. Печально.

А у нас вообще был случай, в ту войну еще, в Ханкале, кстати. Выпивали мы в одной палатке с танкистами, а потом надо было недалеко пройти, до своей. И я точно знал, что по дороге часовой будет стоять. Пароль в ту ночь был «семь». А оператор мой, Игорь Михайлов, надрался до изумления. В общем, я его вел. А по дороге говорю: «Игорек, я тебя умоляю, пароль спросят — ты молчи, я сам отвечу». — «Угу». — «Договорились?». «Угу». Идем. Окликают: «Стой! Три». Я только открыл рот, а Игорек: «Сто восемьдесят!» Да еще издевательски так. Я чуть не умер. Но часовой тоже обалдел. Не стрельнул. Потом долго ржал нам вслед. Я Игорю с утра рассказал, он говорит: «Да ты че?»

И еще. Полевая столовая. Огромный брезентовый модуль. Внутри несколько буржуек. Свет. Длинные столы. Поварихи… Меню — каша неустановленного происхождения, иногда жареная картошка, не подцепляющаяся на вилку (нет, не крошится, растекается), и, главное — сало и лук. Много. И черный хлеб. Сало — очень хорошее, с розовыми прожилками. Пойти пообедать (поужинать) на солдатском жаргоне называется «поесть парашки». Это — процесс. Вы сейчас думаете — какая гадость! Ни фига. Через много лет вспоминается и… хочется.

И последнее. Вот чего нет ни у солдат, ни у офицеров, ни даже у генералов, так это связи с внешним миром, с семьей. Американцы бы вообще воевать не стали. А наши — воюют. А связи нет не потому, что не положено. Ее просто нет. Ну нет.

Мы с нашим «спутником» были топ-звездами. Причем в этот раз у нас был не «Инмарсат» с антенной, похожей на локатор ПВО, а «Иридиум», тот же мобильник, только побольше. Очень удобно. Каждый вечер у нашей палатки выстраивалась длиннющая очередь. А как откажешь? Люди на войне. Мне потом Собакина высказала: «спутник» — это два доллара минута. Наш трафик оказался дороже самой командировки. А я ей ответил: все претензии — к Министерству обороны. Хорошо, что «Иридиум» был, по «Инмарсату» вообще — три доллара.

Вот. Это я все сразу рассказал, чтобы потом не возвращаться.

Кайфовали мы в лагере недолго. Стало известно, что вот-вот будем выдвигаться на Гудермес. Никто секрета из этого не делал. Лагерь ожил. Началась подготовка.

Я тоже готовился. Хотя чего нам готовить? Только одно. Пошептался кое с кем, и мне принесли четыре предмета. Четыре квадратных куска поролона с резинкой поперек.

— Вот, ребята, — говорю своим, — это главное.

Они смотрели с удивлением. Даже с некоторым пренебрежением. Что может быть такого в этой фигне?

— А че это? — спросил Дима Мухин.

— Это — главный амуниц современного бойца.

Ну люблю я иногда подколоть молодых.

— Да ладно. Броник, что ли? Не похож.

— Во-во, — говорю, — в некотором смысле — именно броник.

— Да ладно, — Пехота пощупал пальцами поролоновую фигню.

— Ребят, поднимите руки, кто на броне ездил. Так. Никто. Что самое главное в этом деле?

— Не е…нуться? — предположил Дима Мухин.

— Коне-е-ечно, особенно тебе, с камерой, совсем некстати. Но не только это. А… собственно, нам нужно только три таких штуки, — я небрежно отбросил в сторону один поролон.

— Почему три, — хозяйственный Пехота подобрал предмет, — нас же четверо?

— А Мартанову не нужно.

— Почему? — Руслан энергично вскинул руки.

— А тебе же легче будет. Не раз в два дня минимум, а раз в две недели максимум.

— А! — обрадовался Мухин. — Я понял, — это для жопы!

— В целом верно. Но не совсем для жопы. Это — чтобы простата под колеса не упала. Холодно в это время года на броне сидеть. А так — удобно. Ходишь — эта штука на спине, хочешь на броню — спустил пониже. Со стороны выглядит, конечно, несколько мудаковато, но здесь все так делают — вот увидите.

Раннее утро. Выступаем. Холодно. Промозгло. Туман. Знаете, что такое чеченская равнина, особенно поздней осенью, — тоска.

Ну и мандраж, конечно. Хотя в этот раз спокойней. Такая сила вокруг! И пойдем не жидкой длинной цепочкой, когда если что — хрен отобьешься. Попрем строем. Местность, как стол.

Был у нас куратор. Замполит Петрович. Я все оргвопросы с ним решал. Нашел его среди суеты. Или он меня нашел. Не разберешь — суета.

— Петрович, здорово, мы на чем двигаемся?

— Вон «Т-80», видишь? На него седайте.

— На него? Круто.

Машу ребятам. Подбегают.

— Вон танк, на нем поедем, пошли.

— На танке?

— А вы против?

— Нам бы попроще чего-нибудь.

Мы уже лезли на броню.

— А зачем попроще-то?

— Да… так… как-то.

— Давайте-давайте.

На броне уже сидели бойцы. На нас и так-то смотрели… ну, как военные смотрят на гражданских? А тут еще объяснять моим салагам при солдатах такие простейшие вещи.

Если сравнивать военную технику по комфорту… по критерию плавности хода — а по какому еще? — то по восходящей, я бы распределил ее так (основные виды): «Урал», «уазик», БТР, МТЛБ, БМП, танк. Гусеница лучше колеса. Широкая гусеница лучше узкой. По этому критерию танк — это «Бентли». Да еще «Т-80».

Разместились. Кайф. Что еще хорошего в танке — простор. Это на БТРе либо сбоку цепляешься, либо почти верхом сидишь. А на БМП при торможении можно вообще под гусеницы свалиться — места мало, а держаться не за что. А тут — кайф. Да и бойцы подобрались… эдакие. Тут только мы с поролоновыми жопами были, а солдаты на одеялах возлежали.

Поехали. Грохот. Клубы солярного дыма. В рожу — капли грязи из-под впереди идущих. В ушах — ветер. Мухин показал на свою задницу, потом на мою, потом посмотрел на одеяла. Язвительно улыбнулся. Я сделал ему рожу.

Потом нам стало не до смеха. Холодно, все равно холодно. Ветер пробирает до костей. Грязь летит. Ничего не видно. Мухин по старой операторской привычке попытался было начать снимать. Я покрутил пальцем у виска. Он непонимающе посмотрел на меня — чем, мол, недоволен, начальник, видишь, работаю. Нагнулся к видоискателю. Отпрянул. Перевернул камеру к себе. Я знал — объектив весь в говне. Он растерянно посмотрел на меня. Я опять сделал рожу. Мне было очень весело. Даже согрелся немного — он теперь его долго будет отчищать.