Сестра выскочила из палаты и зашепталась с кем-то в коридоре. Потом вернулась.

– Он очень хочет вас видеть.

Я посмотрела на желтые ноги, торчавшие из непривычной белой шелковой пижамы, в которую меня обрядили. Когда я шевелилась, кожа выглядела дряблой и обвисшей, как будто под ней не было мышц, и из нее торчали короткие волоски.

– Кто это?

– Один ваш знакомый.

– А как его зовут?

– Джордж Бейкуэлл.

– Не знаю никакого Джорджа Бейкуэлла.

– Он говорит, что вас знает.

Потом сестра ушла, а в палате появился очень знакомый на вид парень и спросил:

– Не возражаешь, если я присяду к тебе на кровать? Вот тут, с краешка.

На нем был белый халат, и я заметила торчащий из кармана стетоскоп. Мне показалось, что это, наверное, кто-то из моих знакомых, нарядившийся врачом.

Я подумывала, что надо бы прикрыть ноги, если кто-то войдет, однако заметила, что уже поздно, они были на виду – уродливые и отвратительные.

«Это я, – подумалось мне. – Вот я такая».

– Ты ведь помнишь меня, Эстер?

Я, прищурившись, взглянула на парня здоровым глазом. Больной глаз пока не открывался, но окулист сказал, что через несколько дней все будет в порядке.

Парень посмотрел на меня, как на какое-то новое экзотическое животное в зоопарке, и казалось, что он вот-вот расхохочется.

– Ты ведь помнишь меня, Эстер? – Он говорил медленно, как разговаривают с глупыми детьми. – Я Джордж Бейкуэлл. Я хожу в вашу церковь. Ты когда-то встречалась с моим соседом по комнате в Амхерсте.

Похоже, тут я узнала лицо этого парня. Оно смутно маячило где-то на задворках памяти. Такие лица я даже не утруждалась связывать с именами.

– А что ты здесь делаешь?

– Я стажируюсь врачом в этой больнице.

Как этот Джордж Бейкуэлл мог вот так сразу стать врачом? Очень интересно. Да он толком меня и не знал. Просто ему захотелось посмотреть, как выглядит полубезумная девушка, решившая покончить с собой. Я отвернулась к стене.

– Убирайся, – сказала я. – Убирайся к черту и не смей возвращаться.

– Я хочу посмотреться в зеркало.

Сестра деловито мурлыкала что-то себе под нос, открывая один за другим ящики и засовывая туда новое нижнее белье, блузки, юбки и пижамы, которые мама купила мне и принесла в черной лакированной кожаной сумке для ночных принадлежностей.

– Почему мне нельзя посмотреться в зеркало?

Меня обрядили в узкое платье в серую и белую полоску, как обшивка матраса, с широким блестящим красным поясом, и усадили в кресло.

– Почему нельзя?

– Потому что лучше не надо.

Сестра захлопнула сумку с легким щелчком.

– А почему?

– Потому что вы не очень-то хорошо выглядите.

– Ой, ну дайте же посмотреть.

Сестра вздохнула и открыла верхний ящик стола, вынула оттуда большое зеркало в деревянной раме в тон отделке стола и подала мне.

Сначала я не поняла, в чем проблема. Это было вовсе не зеркало, а картина. Непонятно, кого она изображала, мужчину или женщину, потому что у человека на картине волосы были сбриты и торчали в разные стороны, как пучки цыплячьего пуха. Одна сторона лица у этого человека была лиловой и как-то бесформенно выпирала, переходя в зеленый по краям, а затем в землисто-желтый цвет. Губы у него были бледно-коричневые с розовыми болячками по уголкам. Больше всего в лице поражало неестественное сочетание ярких цветов.

Я улыбнулась. Рот в зеркале осклабился в ухмылке.

Через мгновение после звонкого удара в палату влетела еще одна сестра, постарше. Она посмотрела сначала на разбитое зеркало, потом на меня, стоявшую над ослепшими белыми осколками, и быстро вытащила молодую сестру в коридор.

– Я тебе что говорила? – услышала я ее голос.

– Но я только…

– Я тебе что говорила?!

Я слушала с некоторым интересом. Любой может уронить зеркало. Я не понимала, почему они так переполошились.

В палату вернулась вторая сестра, та, что постарше. Она стояла, скрестив руки на груди, и пристально смотрела на меня.

– Семь лет удачи не видать.

– Что?

– Я сказала, – повысила голос сестра, словно обращаясь к глухому, – семь лет удачи не видать.

Вернулась молодая сестра с веником и совком и принялась убирать блестящие осколки.

– Это сплошное суеверие, – ответила я.

– Ха-ха! – обратилась сестра постарше к той, которая ползала на четвереньках, словно меня и не было. – Сама знаешь, где ей вложат ума!

Через заднее окно «Скорой помощи» я видела, как знакомые улицы одна за другой исчезают вдали за пышной летней листвой. По обе стороны от меня сидели мама и брат.

Я сделала вид, что не знаю, почему меня переводят из маленькой больницы в моем родном городе в центральную городскую, и ждала, что же мне скажут.

– Они хотят, чтобы ты лежала в специальной палате, – сказала мама. – В нашей больнице такой палаты нет.

– А мне там нравилось.

Мамины губы сжались.

– Тогда надо было вести себя как следует.

– Что?

– Не надо было разбивать зеркало. Тогда, может, тебя бы там и оставили.

Но я, конечно же, знала, что зеркало тут ни при чем.

Я сидела на кровати, натянув одеяло до самой шеи.

– Почему мне нельзя вставать? Я же не болею.

– Сейчас обход, – ответила сестра. – После обхода сможете встать. – Она отодвинула прикроватную ширму, и я увидела на соседней кровати молодую толстую итальянку. Волосы у нее были в мелких черных кудряшках, начинавшихся у лба, возвышавшихся пышной копной на затылке и плавными волнами ниспадавших на спину. Когда она двигалась, это величественное сооружение колыхалось вместе с ней, словно сделанное из плотной черной бумаги.

Женщина посмотрела на меня и захихикала.

– А ты как сюда попала? – Она не стала ждать ответа. – Я здесь по милости моей свекрови, француженки из Канады. – Она снова хихикнула. – Муж знает, что я ее терпеть не могу, и все же сказал, что ей можно меня навестить, а когда она приехала, я высунула язык, сама не знаю почему, не сдержалась. Они посадили меня в «Скорую», а потом поместили сюда. – Она понизила голос. – Вместе с психами. – Потом она спросила: – А у тебя что стряслось?

Я повернулась к ней с распухшим лиловым лицом и зеленью вокруг глаза.

– Я пыталась покончить с собой.

Итальянка удивленно уставилась на меня. Затем торопливо схватила с тумбочки киношный журнал и сделала вид, что читает.