Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что, когда его не наказывали лишением пищи, получал восемьдесят граммов хлеба в день и ничего больше.
Что был жертвой операции «Уничтожение работой».
Что при бомбардировках всех заключенных намеренно сгоняли на самый верхний этаж и запирали по нескольку десятков в одной камере. Именно в такие моменты многие сходили с ума.
Что, когда заключенные умирали, трупы специально надолго оставляли среди живых.
Что в Прагу он вернулся со сломанной ногой и разбитыми локтевыми суставами.
Обо всем этом он никогда не упоминает.
Это удивительно: люди с таким прошлым обычно делятся своими переживаниями. У К. Ф. есть козырь — во время оккупации он состоял в подпольной организации. Распространял среди сотрудников страхового общества «Славия» в Праге (где работал после того, как прервал учебу на юридическом факультете) самый значительный конспиративный журнал «В бой», писавший о предателях и печатавший патриотические стихи.
Гестапо только за два месяца арестовало около ста распространителей. Его судили в Берлине и посадили в Штраубинг. Приговор: за подготовку государственной измены — восемь лет в крепости.
— Не упоминай об этом на людях и не уговаривай меня, чтобы я рассказывал, — просит он коллегу из «Кветов». — Я не хочу устраивать из этого подвиг.
Коллега: Карел вовсе не был мучеником.
Вот только:
«В 1942 году, когда меня задержало гестапо, во время чудовищных допросов я выдал тринадцать членов организаций, которым доставлял журнал “В бой”. Все были арестованы, а двое замучены насмерть.
Своим предательством я принес несчастье в четырнадцать семей, поскольку предал еще и свою первую жену и ее родителей.
Вернувшись из Штраубинга на свое бывшее место работы, я написал письмо, в котором умолял простить мою вину.
Вышеупомянутые особы попросили меня покинуть Прагу, если мне не нужны проблемы. Они не желают со мной встречаться.
Я решил скрыться и уехал в Либерец, где устроился секретарем в банке. Потом я начал писать в “Страже севера”».
Все это он рассказывает на одном из допросов после войны.
Не известно, используют ли против него эти сведения органы госбезопасности.
В конце сороковых даже самые популярные писатели не были звездами СМИ. Их фотографии не появлялись на страницах газет и журналов. Если верить этому признанию, Э. К., не устояв перед предложенной Покорным заманчивой возможностью жить и печататься в Праге, после возвращения из Либерца придумывает себе новое имя и фамилию, чтобы старые никому не кололи глаза. И это, скорее всего, служит достаточной защитой от вероятного разоблачения.
С «операцией по изъятию, операцией по замене» это совпадает чисто случайно.
В 1961 году, когда власти сменяют гнев на милость и завершается более чем десятилетний период его принудительного рабочего прошлого, Фабиану разрешено издать роман «Летящий конь». О войне в Южной Корее. Американский офицер приезжает туда, чтобы увидеть последствия массового убийства, в котором сам принимал участие. Он едет в деревню, где из-за него погибли женщины и дети. Его узнают. Внезапно у него начинается лихорадка. Местные жители говорят, что, хотя не желают его видеть, в помощи не откажут. Еду будут ставить ему под дверь, а всю посуду, к которой он прикоснется, разобьют.
В горячке офицер приходит к выводу, что обязан написать книгу, в которой была бы одна только правда: если человек убивает, после этого он не имеет права жить. Может только влачить жалкое существование, ибо мысль, что вся посуда, к которой он прикоснется, будет разбита, — невыносима.
(Следовало бы перечитать неимоверное количество историй, которые Фабиан написал после войны, чтобы убедиться, наделяет ли он всех отрицательных персонажей своим чувством вины.)
На обоих этапах жизни в его подписи есть буква «К».
«К» первого этапа — по словам графолога — крупная, прямая и искренняя.
«К» второго — тоже крупная, но шаткая.
В различных вариантах написания мы видим то лишние черточки, то закорючки, то подпорки — словно буква не в состоянии самостоятельно удержать равновесие.
1985
В Прагу приезжает Джой Буханан — американская студентка, интересующаяся миром Кафки. Она пишет о нем работу. Говорит по-чешски, ходит по Старому Месту и задает разным людям один-единственный вопрос: «Вы читали Кафку?».[43]
Люди не отвечают. На дворе 1985 год, и первое, что они хотят узнать, — есть ли у нее письменное разрешение.
— На что?
— Какой-нибудь документ, подтверждающий, что вам разрешено задавать такие вопросы.
Панна Бухананова (так ее будут называть в Карловом университете) начинает ходить с чешской переводчицей и магнитофоном. Это должно придать ей официальности. Кафку никто не читал, но прохожие часто загадочно улыбаются и говорят: «Ах да, kafkárna!», а переводчица никогда этого слова не переводит.
В конце концов Джой спрашивает ее, что эго за kafkárna.
— Да так, ничего особенного, — говорит переводчица и замолкает. Но Бухананова не сдается.
— Ну, это просто слово такое, его не следует, а точнее, нельзя употреблять, — признается чешка.
— У вас есть слова, которые нельзя произносить?
— Нет, никаких запрещенных слов у нас нет, можете быть уверены. Просто это слово нигде не фигурирует.
— Но люди его произносят!
— Да, но попробовали бы вы поискать его в печатном виде — ничего б не нашли. А у нас, если слово не напечатано, считай, его не существует. И скажу честно — всех это очень устраивает.
«Kavárna — это место, где можно выпить кофе, — думает американка, — vodárna по-чешски — место, где очищают воду, octárna — где производят уксус. Следовательно, существует место, где что-то делают с Кафкой».
Джой Буханан продолжает расспрашивать самостоятельно. Ее университетский научный руководитель говорит, что kafkárna — это нечто, о чем все знают, но одновременно понимают, что ничего с этим сделать нельзя. Главное — не следует этому удивляться. Просто принять к сведению.