Они потеряли ко мне интерес, отстали, и я решил до понедельника в училище не показываться. Пачка «Лайки» стоила рубль, тридцать копеек стоил стакан чая, а хлеб в те солнечные времена стоял вместе с солью и горчицей в столовых бесплатно. На несколько дней мне хватало. Шева, кроме того, обещал достать для меня червонец, в пятницу, гадом будет, или в понедельник, в крайнем случае.

Ночевал я на вокзале. Полутемный этот вокзал был рядом с базаром, ночами был полон бездомных, бродяг, цыган и просто алкоголиков, не говоря уже о пассажирах — колхозниках в основном, вечно ожидающих поезда на Сороки или загадочные Вадулуй-Воды.

Безумная женщина у входа сидела неподвижно сутками, с бледным лицом хищной птицы, чайки скорее всего, сидела молча, только поминутно зевала, широко и беззвучно, настаивая как будто на своем сходстве именно с чайкой. Густой запах сероводорода стоял в зале ожидания днем и ночью, запах транзитной Молдавии. Оказалось, он шел от фонтанчика питьевой воды. Вода была минеральная, называлась «буркутная».

Среди ночи спящие вздрагивали и просыпались от резкого стука, похожего на пулеметную очередь — это стучали чем-то металлическим, компостером, может быть, по деревянным скамейкам с вырезанными буквами «МПС» служащие вокзала, и это означало, что идет уборка и нужно встать и пересесть.

По утрам в сентябре даже в Молдавии бывает холодно, и окна затягивались синим безысходным тупиковым светом. Не выспавшийся, в мятой рубашке (главная, визитная, лежала нетронутая в чемоданчике), я бродил, продрогший, в ожидании открытия столовой, утреннего своего чая. Затем добирался до Комсомольского озера, валился на берегу спать под пригревающим уже солнцем, клал под голову чемоданчик, и даже во сне старался безмятежно улыбаться, изображая отдыхающего.

В понедельник утром в чистой рубашке я заглянул в приемную.

— Вы знаете, нет, еще не приехал, — мягко полоснула меня секретарша. — Да вы по какому делу? Может, я могу помочь…

Я вышел во двор, к пионерской веранде. Надо дождаться перерыва, разыскать Шеву скачать, наконец, червонец. Раздался звонок, во двор с шумом повалили. Выделился резкий голос Шевы:

— Нужна ты мне, милая, как жопе зубы, — сообщил он кому-то. — А, — равнодушно заметил он меня. — Ну как поживаешь?

Сдержавшись, я равнодушно же заметил, что пришел за обещанным червонцем.

— На дорогу, что ли?

Он явно изгалялся, поглядывая по сторонам в поисках зрителей. Зрителей было навалом. Шева, к моему удивлению, вынул из кармана червонец.

— Стоп, — сказал он и высоко поднял руку. — А слабо прожечь его сигаретой? На руке. Прожжешь — твой, а так — извини. Я у тебя не одалживал.

Это было уже оскорбление. Я бурно задышал. Публика затихла, как перед репликой знаменитого артиста. Только сильный поступок мог спасти мою честь. Не затевать же драку во дворе Художественного училища в ожидании мифического уже Директора.

— Давай сигарету, — принял я роль.

Я не только прожгу его, загорелся я, я тебя еще, паскуда, переиграю. Медленно и с удовольствием я затянулся «Шипкой» и положил бумажку на кулак между большим и указательным пальцами, сдвинул так, чтоб не испортить, не прожечь номер, приложил огонек и стал смотреть на розовые кроны абрикосов, в которых трепыхались горлицы. Выступили слезы, я потерпел еще несколько мгновений и небрежно глянул. Аккуратная сквозная дырочка была очевидна. Я затянулся и, не глядя на руку, протянул Шеве червонец.

— Хочешь, попробуй, червонец все-таки.

Шева нехорошо улыбался. Я положил деньги в карман и медленно пошел прочь под нерешительные аплодисменты нескольких слабых ладошек.

После этого случая в течение многих лет меня время от времени одолевали приступы «долоховщины». Однажды я даже выпил бутылку коньяку из горла на подоконнике третьего этажа гостиницы «Красная». И всякий раз я старался не замечать разницы между бретерством гусара и моим: я только, увы, развлекал… Теперь-то я доволен — не злоба, не гордыня, а творческое начало двигало мной.

Я слизнул пепел с кулака и пошел на Комсомольское озеро. Рука была красная и горела.

Дни проходили, Майко не ехал, время остановилось, я впал в прострацию. Одежда пропахла буркутной водой, резкий треск металла по дереву стоял в ушах, стиранные в озере носки плохо сохли на яркой в середине сентября буйной траве. Белые лодочки плавали по озеру, смех загорелых девушек скакал по воде, на открытой эстраде гремел ансамбль «Жок». Ощущение нереальности усиливали молдавские слова на вывесках — «карие», «лаптэ», «кэрць»… Над озером кружили, резко зевая, сумасшедшие чайки.

Я никуда уже не торопился, едва ли я помнил, зачем я здесь. В четверг, пересилив себя, я снова пришел в училище. Было тихо, шли занятия, секретарша раздраженно сказала, что ничего не знает. Улыбаясь, я вышел со двора. Навстречу шел высокий темноволосый красавец в белых штанах.

— Карл, — радостно закричал он, — что ты здесь делаешь?

Это был еще один изгнанный Васькой третьекурсник — Валера Гаузбрандт. Мы мало общались в Одессе, он смотрел на меня искоса, — я упорно называл его «брандспойтом». К тому же он был красавец, герой-любовник, все находили, что он похож на Пастернака, он и был похож, точнее, на написанный позже Катаевым портрет Пастернака, на Мулата.

Гаузбрандт рассказал, что он только что из Одессы, ему сделали справку, справку эту он сейчас отнесет в учебную часть, и мы пойдем, и я все расскажу. И я все рассказал, подробно и откровенно, стараясь не путаться в ощущениях, как не самому себе даже, а лучшему другу. Тонкий Гауз это почувствовал и растрогался до слез.

«Не знаю, — размышлял я, — стоит ли вообще здесь оставаться. Нужно, видимо, ехать домой, все рассказать, загреметь в армию, становиться мужчиной». Гаузбрандт горячо возражал, что все это успеется, надо дождаться Майко, он клевый мужик, кроме того, есть через кого поднажать, если надо, и мы зададим такого шороха на этом болоте…

— Ты понимаешь, тут все проверяется — кто был на корню жлоб с деревянной мордой, как твой Шева, тот им и оказывается. Не с кем слова перемолвить, — почти плакал Валера.

Мы сидели в шашлычной на улице Ленина, ели бастурму и запивали черным пуркарским.

— Хавай, хавай, — не сводил с меня материнского взгляда Валера, — бабки есть, до степухи хватит, а нет — достанем.

Удивительно и страшно, какой неограниченный кредит дает мне судьба, не говоря уже о главном —

Проматываясь, в нестерпимой тяге

К одной из самых благодарных магий,

Так много позаимствовал добра,

Что даже галилейскому бродяге

Я задолжал таланта полтора —

не говоря уже о главном —

ангел-хранитель внимателен ко мне по пустякам.

Однажды в Москве, в начале семидесятых, в конце сентября, оказалось, что солнечно и не очень холодно в легкой куртке, что я на улице Горького возле Центрального телеграфа, и у меня нет ни жилья, ни работы, ни пятака на метро, ни двухкопеечной монеты позвонить хоть кому-нибудь. И стало мне так легко, что я рассмеялся. Что-то должно было произойти — не пропадать же на ровном месте, посреди нарядной Москвы. Так не бывает. С легким головокружением я двинулся вверх по улице навстречу надвигающимся чудесам. Я едва не прошел мимо — удача сама, заметьте, — сама меня окликнула. Она прикинулась поэтом Гришей Кружковым и махала мне рукой. Мы говорили с Гришей минут пятнадцать обо всяких пустяках: о поэзии, о Кьеркегоре, о Джоне Донне. Потом Гриша извинился, что торопится на свидание, как-то не так глянул на меня, набрал воздуха и быстро спросил: