Горничная пришла к Даниэлю и с таинственной важностью всех слуг, сообщающих дурную весть, сказала:

— Мсье Даниэль, мадам очень плоха. Мсье просит вас прийти.

Даниэль сразу понял, что мать умирает, и, похолодев от ужаса, заторопился в спальню.

«Боже мой! Что я наделал? Что наделал?» — повторял он в слезах, чувствуя себя убийцей. От него скрывали, что Клара серьезно больна, и он только сейчас осознал, что в последнее время она исхудала до прозрачности, в лице — ни кровинки, руки сделались восковыми.

Даниэля поразил беспорядок, царящий в спальне — пузырьки и склянки на тумбочке у изголовья, все лампы горят, у настольной снят абажур, чтобы делать уколы при ярком свете. За окнами осень, самое темной время года.

Дарио поманил сына, мол, подойди поближе, но тот, мучаясь угрызениями совести, прижался к стене, спрятался в угол, как наказанный ребенок. Мать медленно повернула голову, и он едва узнал ее.

— Прошло всего два часа, а она изменилась до неузнаваемости, — прошептал он с испугом.

«Только бы она не просила, чтобы я поцеловал отца и попросил у него прошения!» — пришло ему в голову. Ради спокойствия матери он пойдет на любое унижение, но сейчас ему не хотелось лгать и разыгрывать спектакли.

Однако она ни о чем его не просила. Она нуждалась только в присутствии сына, ей не нужны были его слова, не нужен последний поцелуй. Клара не отрывала глаз от мужа — из всех любимых детей мать выбирает самого слабого, больного или того, кому грозит опасность.

Прошло немного времени, и Даниэль приблизился к кровати. Неловко опустился на колени и, сам того не замечая, стал молиться вслух. Дарио, а возможно, и Клара слышали слова, которые он повторял в отчаянии судорожным шепотом: «Господи! Прости меня! Господи! Прости!..»

Но точно так же, как раньше, когда маленький мальчик плакал или играл возле них, а родители продолжали разговаривать, в тот вечер ни мать, ни отец не обратили внимания на его шепот.

Дарио привык, что жена бледна как мел, что под глазами у нее круги, и вдруг заметил, что Клара порозовела. Похоже, сил у нее прибавилось. Решив, что второй укол не нужен, Дарио погасил все лампы, кроме горевшей у изголовья. Он пытался надеть абажур, но руки не слушались и дрожали. Он взглянул на Клару с тоской. Она едва слышно прошептала: «Оставь…» Но он, стиснув зубы, упорствовал, видимо думая, что это его последняя услуга умирающей. Но так и не смог сладить с абажуром. Тогда Дарио схватил шерстяную кофточку на шелковой подкладке, которую Клара сбросила, жалуясь на жару, и затенил ею лампу.

Даниэль увидел, что отец сел на край постели и взял маму за руку. Дарио целовал руку жены, молча, с нежностью, потом в нем просыпался врач, и он начинал считать пульс, лицо становилось напряженным и внимательным.

Клара впала в забытье. Не понимала, где находится. Заговорила по-русски. Даниэль не знал русского языка.

Сын, сам того не ведая, присутствовал при последнем разговоре родителей. Клара обвела глазами комнату, до слабеющего слуха донесся шум авеню Ош, куда выходили окна, но Кларе казалось, что она в Крыму, в часовом магазинчике своего отца. Она сжала руку Дарио и прошептала:

— Входи! Скорее! Отца сейчас нет. Ты ел что-нибудь? Хочешь хлеба? Как же ты устал, мой бедный, побледнел, отощал… Как же долго ты шел…

Умирающая заплакала.

— Тебя били, Дарио… Обижали…

Внезапно она опомнилась и заговорила по-французски, тихо попросила, чтобы ее посадили повыше и дали пить, потом вновь спутала прошлое с настоящим:

— Как ты добр ко мне и нашему малышу, Дарио! Кто пожалеет тебя, когда меня не станет? — спросила она вдруг серьезно и просто.

Потом склонила голову.

— Я, я люблю тебя. Ради тебя я бы украла. Я бы убила ради тебя и малыша. Поэтому ты мой, а не ее. Оставь ее. Сильви Вардес тебя не спасет. Таких, как мы, спасти невозможно. Дарио, возьми себе другую, эта тебе не нужна…

Клара начала задыхаться. Дарио наклонился к ней, ловя с ее губ последние слова, последний вздох:

— Эта тебе не нужна…

— Я любил только тебя! — закричал Дарио, словно криком надеялся разбудить ту, что навеки уснет.

Прошло несколько минут, и Клара мучительным усилием подняла руку и положила ее на склоненную голову мужа, благословляя его и лаская. Ночью она умерла.

С похорон миновало два дня. Дарио принес сыну снотворное.

— Прими таблетку, — попросил он. — Ты не можешь спать, так ведь?

— Могу, — прошептал Даниэль, хотя не смыкал глаз уже двое суток, но откуда отец узнал об этом?

Он вспомнил, что прошлой ночью слышал за дверью тихие шаги. И как же они раздражали его в разгар жесточайшей бессонницы! Отец всегда ходил бесшумно, как хищный зверь. И даже в детстве, когда он любил отца, эта бесшумная походка пугала его.

Дарио налил в стакан воду и бросил в нее две таблетки.

— Сейчас ты их выпьешь, но сначала выслушай меня — ты еще ребенок, ты сначала винишь других, потом клянешь себя, но прошу, не воображай, будто ты убил свою мать. Она была обречена. Я не должен бы тебе говорить… Разумнее оставить тебя под впечатлением этого… совпадения, чтобы ты стал в будущем более снисходительным, терпимым. Но я не могу… видеть, как ты страдаешь. Я люблю тебя, сынок.

— Я в отчаянии, папа. Сердце у меня разрывается. Но даже теперь, в присутствии мамы… Мне кажется, она здесь, — шепотом прибавил он.

Оба вздрогнули и невольно уставились в темный угол комнаты.

Дарио заговорил тоже шепотом:

— Ничего страшного. Такое нам видится, если мы любили усопшего… Это обман. Пустяки. Так что ты хотел сказать, сынок?

— Прошу тебя, будь жесток со мной. Мне легче выносить твою жестокость, чем твою доброту. Я не в силах тебя любить. Ужасно не то, что ненавидишь родителей. Ужасно, что стараешься и не можешь их полюбить.

— Из-за чего ты меня не любишь? Из-за чего? — с болью простонал Дарио.

Он не хотел спрашивать. Слова вырвались помимо воли.

— Будь ты бедняком, жалким, никому не нужным, будь ты неизвестным лекарем, что зарабатывает на жизнь подпольными абортами — видишь, я все про тебя знаю, от меня ничего не укрылось, — торгуй ты коврами или нугой где-нибудь на восточном базаре, я бы любил тебя. Будь ты темным, неграмотным, не ведай ты, что творишь… Но у тебя достало изворотливости и сил подняться с самых низов; свой ум, свою образованность — вдвойне драгоценную, поскольку она далась тебе неимоверным трудами, — ты поставил на службу успеху и богатству — в этом твое преступление! Богатство мне отвратительно, как отвратительны твои женщины, Элинор, толпа сумасшедших, что доверяет тебе свои грязные тайны!..

— Так и должно быть, потому что у тебя уже есть деньги и благополучие!