Дэвид посмотрел на Эми, та кивнула: Аризкун.

Эми спросила:

— Но откуда вообще взялся ваш народ? Как он произошел, кто вы такие?

— Происхождение неизвестно, поскольку сами каготы в основном просто исчезли… из разных документов. Говорят, во время Французской революции все законы против каготов были отменены… но вообще-то я думаю, что многие каготы сами постарались уничтожить архивы, украли и сожгли все документы, которые доказывали их происхождение. Просто чтобы избавиться, наконец, от этого позора! После 1789 года мы, каготы, постепенно… ассимилировались. Многие из нас сменили фамилии. Большинство просто вымерли. У каготов… у каготов не все ладно с деторождением.

Дэвид пристально смотрел на девушку. Он думал о своем деде: тот ведь сменил фамилию с басконской на испанскую…

Эми продолжала задавать вопросы:

— Но есть хоть какие-нибудь теории? О происхождении каготов?

— Naturellement.[39]Но разные современные исследования только все запутывают. Они даже не могут прийти к общему мнению о том, как мы, предположительно, выглядели и выглядим! Кто-то описывает каготов как малорослых, смуглых и даже толстых людей. К тому же страдающих базедовой болезнью и кретинизмом. Другие утверждают, что мы светловолосы и, знаете ли, с ярко-голубыми глазами. Один человек, ученый по имени Мишель, написал об этом целую книгу — «L'Histoire des Races Maudites».

Эми перевела для Дэвида:

— «История… проклятых рас»?

— Да-да. В 1847 году. Это одно из самых первых исследований. Мишель отыскал по меньшей мере десять тысяч каготов, до сих пор рассеянных по Гаскони и Наварре, до сих пор страдающих, до сих пор отверженных… — Элоиза встала и отнесла свою чашку к кухонной раковине. И очень небрежно вымыв ее, продолжила говорить: — После Мишеля еще кое-кто из историков пытался разрешить великую тайну каготов, несмотря на то что французы вообще не желали о нас вспоминать. Одна из теорий утверждает, что мы были прокаженными… это могло бы объяснить правила запретов, применяемых к каготам, то, что они не должны были прикасаться к некаготам и так далее; другая теория заявляла, что мы страдаем некоей заразной психической болезнью. Однако и это никуда не годится, потому что в других книгах мы описаны как здоровые и сильные люди. И умные. Как, я надеюсь, вы и сами уже видите. У нас нет проказы! Мы смуглые. Но у нас нет проказы и мы не сумасшедшие.

Дэвид кивнул:

— Это точно.

Элоиза опять заговорила:

— Я думаю, что мы можем быть потомками солдат-мавров, оставшихся в Испании и Франции после вторжения мусульман в восьмом веке. Может быть, именно поэтому кое-кто называет нас сарацинами. Я знаю, что все мои предки очень смуглые. — Девушка немного помолчала. — То есть были очень смуглыми. Но теперь ничего нельзя знать наверняка. Уже слишком поздно, разве не так? Никто здесь не хочет о нас говорить. Нас и осталось-то, может быть, всего несколько человек. Может быть, моя семья вообще была единственной чистокровной семьей каготов… которая могла проследить всю линию предков. Во всем мире.

— А само название? Каготы.

— Готские псы? Думаю, и название возникло не просто так. Мне кажется, что оно само по себе представляет оскорбление. Грязные люди. Отбросы. Теперь понимаете? Понимаете, почему мы, каготы, всегда старались скрыться, ассимилироваться…

Эми судорожно вздохнула.

— Последние из каготов. Просто потрясает…

— Да. — Элоиза на мгновение прикрыла глаза. — Но наплевать бы на историю, если бы из-за нее… если бы из-за нее не убили моих отца и мать.

Дэвиду хотелось задать вполне очевидный вопрос: зачем кому-то убивать каготов именно теперь? Но и вопрос, и скрытая за ним логика были слишком жестокими, чтобы озвучивать все это сейчас.

Терзания Дэвида нарушил какой-то шум. В дверях кухни стояла бабушка Элоизы, в вязаном жакете и клетчатых шлепанцах.

— Бабушка? — Элоиза явно обеспокоилась.

Старая женщина подняла хрупкую руку. Она пристально посмотрела на Дэвида и сказала:

— Я знаю, зачем вы здесь, месье Мартинес. Я знала вашего отца.

Дэвид вдруг понял, что ему трудно смотреть на мадам Бентайо. Но все-таки он спросил:

— Откуда вы могли его знать?

Старая женщина села к кухонному столу, обхватила ладонями пустую чашку.

— Я познакомилась с ним здесь, в Гюрсе. Пятнадцать лет назад.

— Вы хотите сказать, именно тогда, когда его убили… вместе с моей матерью? — Кровь Дэвида загудела в венах.

— Я могу вам сказать, где именно они оба погибли, если вам хочется это знать. Это в нескольких минутах ходьбы отсюда. Около лагеря.

В кухню вошла кошка; она осторожно подкралась к блюдцу и стала лакать скисшее молоко.

— Около лагеря?..

В ответе старой женщины прозвучала странная нежность:

— Я могу показать…

Они шли всего около десяти минут — через заросший травой заброшенный пригород, мимо уродливой церкви, мимо полупустого пивного бара, вдоль длинной прямой дороги. Наконец они добрались до старого, поросшего крапивой, ржавого железнодорожного полотна и осторожно перешли через него, как будто боялись появления поезда, — хотя этими рельсами явно не пользовались уже многие десятилетия. Все вокруг выглядело неестественно ровным. Дэвид не понимал, почему вся эта местность ощущается как мертвая. Как будто сюда никогда не приходили люди. В сумерках кружили какие-то черные насекомые.

Следом за мадам Бентайо они пересекли открытую площадку из цемента и гравия, над которой возвышалось распятие. Мадам Бентайо, все в тех же шотландских шлепанцах, села на деревянную скамью рядом с внучкой. Дэвид остался стоять и спросил старую каготку:

— Значит… это и есть лагерь? Вот этот крест? Но что здесь произошло?

Мадам Бентайо устало взмахнула рукой, показывая на пустые акры земли, заросшие сорняками, на серые бетонные основания зданий.

— Здесь был нацистский лагерь. Концентрационный лагерь.

Воцарилось молчание.

Дэвид смотрел вокруг. Так вот в чем дело; вот почему так опустел маленький городок — никто больше не хотел здесь жить. Это место было отравлено горестной историей, как некий район в городе, известный как место убийств, где полиция то и дело находит трупы. Кому захочется здесь жить…

Старая женщина снова заговорила:

— Нацисты оккупировали всю юго-западную часть Франции, вплоть до испанской границы. Границы с Виши, где сидела эта марионетка, Петен, — в ста милях к востоку отсюда. А здесь был главный концлагерь нацистов во всей юго-западной Франции.

— И кого сюда привозили?