Ну, откровения такого рода обычно заставляют нас замолчать, так что я замолчал.

— Ты сейчас, вероятно, думаешь: «Да, то, что рассказал мне мой друг Бласко, — это потрясающе, необыкновенно, трогательная мелодрама». Правда, ты так думаешь, Йереми? Но ты также думаешь о том, что время от времени я хожу налево, заглядываю на дискотеки для былых красоток, чтобы попытаться подцепить разведенных, не так ли? Хорошо, но знаешь, что я тебе скажу? Я спал с очень немногими. Я обычно разговариваю с ними, целую их, немного трогаю их за грудь, и на этом все кончается. Мне это нужно. Это моя любимая фикция. И ты подумаешь: «Этот Бласко — психопат». Но я — явление совершенно противоположное, Йереми: кого вдохновит спать с узлом нервов, покрытым косметикой, возможно, даже со вставной челюстью? Когда тебе дает по мозгам, тебе нравится трогать женщин, ты это знаешь, и тебе почти все равно, то, что ты трогаешь, — оно первого сорта или дрянь, — но надо быть очень больным на голову, чтобы возбудиться от зрелища такого рода. Потому что нужно соблюдать контроль качества, иначе ты преждевременно превратишься в старика, понимаешь?

В общем, Бласко целую ночь путался в мелодраматических доводах, и его истории становились все более нелогичными, более ужасными и одновременно более чистыми, по мере того как он напивался, потому что алкоголь, кажется, добавлял в его рассказ эхо настойчивой и смутной жалобы, мелодию заикающегося, пастообразного стихотворения, с ритмом, отмерянным метрономом трепещущего, вскрытого сердца. (Сам Платон в своих «Законах» отмечает воспитательную ценность, вытекающую из разговоров пьяниц.) (И Шопенгауэр, со своей стороны, полагает, что людям надлежит обращаться друг к другу не «господин» и «сударь», а «товарищ по страданию».)

Бласко устроил мне веселую ночку, но я благодарен ему за приглашение войти в личный ад его ужаса. Из просто друзей, делящих между собой зыбкое пространство ночных химер, мы стали сообщниками по несчастью, а любое сообщничество — это хорошо. (Даже то, что основано на несчастье.)

Придя домой, я задал себе инфрафилософский вопрос:

— Что мы знаем о людях?

Вопрос, который внезапно делает нас еще более одинокими, более боязливыми и который попутно, словно серебряный мост, приводит нас к другому вопросу:

— Что мы можем знать о человеке даже в случае, если знаем о нем много, да и какой смысл обладать этим остаточным знанием, дополнительным, бесполезно компенсаторным?

Мы, люди, думаем в нечеткой форме слов и образов, некоторые из нас также имеют в своем распоряжении запасной ресурс — ясновидение, но боюсь, мы можем представить себе чужой ад только приблизительно: точный и верный образ своего ада каждый ревниво хранит в черном ящике, регистрирующем катастрофы бродячих самолетов сознания, и этот ящик не разрушается даже тогда, когда наступает момент нашего разрушения, и мы забираем его с собой на тот мир, и превращаемся в призраков, слоняющихся там и сям с черным ящиком под мышкой.

(Боюсь, с тайной совестью не может справиться даже смерть, она не испаряется.) (Она не испаряется.)

* * *

Есть такой афоризм: «Реальность не обращается хорошо даже с реалистами». Я говорю это потому, что в эту трудную эпоху жизни столкнулся на улице со своей излюбленной легендой — с Анной Фрай.

— Я занимаюсь медитацией. Рисую эскизы украшений и медитирую, — сообщила мне она в баре, куда мы зашли выпить кофе и отравить друг друга мыслями вслух, как в старые времена.

— Я никогда не была влюблена в тебя, Йереми, но ты был влюблен в меня, как безумный. Слишком влюблен. Это была бы редкая случайность, если б два человека могли влюбиться друг в друга с одной и той же степенью безумия, понимаешь? Такого почти никогда не происходит. Любовь — как весы, Йереми, и на этих весах две чаши, да, но на одной чаше всегда больше груза, чем на другой. Вес на них плохо распределен. Всегда.

(По ней издали было заметно ее новое занятие — медитировать. Медитировать с очень нахмуренным лбом, почти профессионально.) (И тогда мне пришли на память несколько фраз, которые она любила повторять, когда мы жили вместе: «У тебя ужасные носки», «Ты делаешь мне больно», «Сегодня ночью ты храпел», «Какой свинарник».)

Я уже девять лет не видел Анну Фрай. А девять лет — это много для чего угодно, но особенно для лица, а на лице Анны Фрай была записана эмоциональная летопись всего этого времени, мелким-мелким почерком, — в каждом ее выражении, в каждой ее морщинке, в каждом оттенке ее взгляда, пренебрежительного и высокомерного: а) ее непростые отношения со всякого рода абстрактным мышлением; б) ее несвязные кошмары, эти прожорливые фантазии, потому что в ней не была развита способность отличать свои сновидческие страдания от реальности, так что она вменяла мне в вину то, что я делал в ее снах: спал с другими женщинами, оставлял ее посреди леса, полного волков; в) ее неспособность жить одной и неспособность жить с кем-то: она была королевой линейного лабиринта своего сознания, с минотаврами в состоянии постоянной эрекции, и д) ее коллекция домашних страхов, параноидальных предчувствий: она была убеждена, что смерть одержима тем, что ежедневно расставляет ей ловушки: случайные пожары, утечки газа, наводнения, грабежи, провалы породы… Все это, и еще другое, было написано на ее лице, быть может, невидимыми чернилами, но только не для меня, мгновенного дешифратора этих иероглифов.

В первый раз, как я переспал с Анной Фрай, я не мог не задаться вопросом о причине, по какой одна из самых красивых девушек, которых я когда-либо видел в своей жизни, находится в этот момент подо мной, с раздвинутыми ногами и без трусиков, театрально дрожа, постанывая, переворачиваясь, корчась, словно собственная красота душит ее изнутри, — извивающаяся суицидальная змея. Я искал какую-нибудь причину, как уже сказал, но мне не удавалось ее найти, и я приписал происходящее сумасбродному капризу этого шута в шапке с бубенчиками — случая, всегда склонного раздавать непредвиденное наобум, — хотя потом, постепенно, эта причина открывалась мне с той же ясностью, с какой внезапно открывается перед нами общий рисунок головоломки, после того как мы несколько месяцев провели, складывая ее две тысячи фигур с округлыми контурами.

(—?)

Попытаюсь объяснить, что я имею в виду… Если оценивать в общих чертах, наш разум — это не очень хорошая машина. Нет. (Обычно он таким не бывает.) Но разум Анны Фрай был машиной особенно испорченной: мысли, порхающие в пустоте, без направления, не сознающие своей бесполезности, хотя и с непреодолимым желанием парить над пустыми пропастями, строить нравственную систему из кирпичей из тумана. Анна Фрай, под конец занявшаяся медитацией и дизайном украшений, обладала этим столь распространенным дефектом: думать без помощи разума, тосковать по звуку метафизических шестерен, ни разу не слышав этого звука за всю свою жизнь. Рассудительная речь Анны Фрай всегда казалась мне чем-то вроде нестройного концерта колоколов, хаотичным перезвоном апотегм и общих мест, пропущенных через фильтр мутного разума, который вместо того, чтоб очищать, интеллектуально затуманивал любое событие.

— Читать энциклопедии могут только деревенщины. Энциклопедии не читают, — говорила она, когда я стал время от времени заглядывать в энциклопедию, подаренную мне отцом, — я все еще этим занимаюсь, не знаю, в память о том периоде своей жизни, когда я поглощенно сидел за машинкой, каторжник мирового знания, или чтобы продолжать узнавать вещи, знакомые очень малому количеству людей: точное местоположение архипелага под названием Тристан да Кунья, историю белкового вещества, известного как интерферон, или год смерти (1355) Инес де Кастро, тайной любовницы принца, тайной супруги принца, убитой по приказу короля.