Яна чувствует, как к ней тянутся руки, и опрометью бросается в сторону. «А ну стой!» – кричат вслед. Она перепрыгивает через канаву на обочине, через колдобины, бежит через двор заброшенного дома, раздвигая плечом кисти одичалого дельфиниума, бежит по горбатым переулкам Японской Горки, ныряет в узкие проходы между заборами. Воздух раскалился и жжет легкие, перед глазами прыгает красное. Крик «Стой!» буравит между лопаток. Яна понимает, что надо послушаться, но не может. Ветер пихает ее в спину. Она бежит, пока город не кончается, и черный лабиринт стланика обнимает ее.)

Охранник снова принялся блевать, и Яна сложилась пополам, словно ее дернули за веревочку. Зажала рот руками. Из глаз брызнули слезы; содрогаясь от спазмов, она медленно опустилась на корточки, свесила голову. Дышать. Надо дышать.

– Ты тут это… – неуверенно продребезжал хватавший ее старикан. – Давай без фокусов!

– Ты, дед, совсем из ума выжил! – Яна узнала голос продавщицы из магазина косметики. – Сам сказал – там пацан лазил, а это баба!

– Ты эти фокусы брось! – уперся дед. – Я что, пацана от девки не отличу?

– Говорю тебе, это баба, я ей только что тональник продала!

Яна медленно поднялась. Ее трясло, но тошнота немного отступила – если не смотреть на лужу вокруг пыльных ботинок охранника. И на развалины магазина, где они купили проклятую карту. И на то, что под ними скрывалось.

По толпе пробежала рябь, и Яна, пользуясь тем, что ее обвинитель отвлекся, медленно отступила за спины. «Кто обнаружил тело?» – раздался деловитый вопрос, и дед, тряся поднятой, как у школьника, рукой, начал пробиваться навстречу полиции.

Яна аккуратно вывинтилась за последний ряд зевак (какой-то мужик шумно втянул воздух, когда она ненароком задела его локтем), набросила капюшон и пошла прочь – быстро, но не слишком, опустив лицо, но не пряча его. Обычная женщина, спешащая по своим делам, в меру хмурая, в меру озабоченная. («Ля-ля-ля, – поет Лизка, изображая девочку из мультика, которая изображает живую девочку. – Ля-ля-ля».) Никто не скажет, что от ужаса сердце бьется в горле, как раскаленный мяч. Никто не заметит, как останавливается дыхание, когда ветер доносит приближающийся вой сирены.

Полицейский уазик протискивался по пешеходной улице, расталкивая прохожих тупым рылом. Точно такой же. И сидели в нем те же – с каменными лицами и обращенными в свой собственный ледяной мир глазами. Яна лишь скользнула по ним взглядом; смотреть на них в упор опасно: в ответ они могут посмотреть на тебя.

(…Из гостей возвращаются в долгих и хрустких весенних сумерках. Времени – больше десяти; после шумной комнаты, клубов дыма, запахов жареного мяса уличный воздух похож на запотевший хрусталь. Первые лужицы затянулись темным льдом. Яна наступает на него и смотрит, как тонкая корочка покрывается сеткой трещин. Сзади раздаются легкий мамин смех и низкое бормотание папы; от них пахнет духами, сигаретами и вином. Иногда мама вскрикивает и снова заливается смехом. Это радует и немного сердит: дурачатся, как маленькие. Но больше все-таки радует. Может, они передумали разводиться, думает Яна. Может, папа все-таки не уйдет, и ей не придется общаться с ним по выходным вместо того, чтобы просто жить вместе…

Преследуя новорожденный лед, она отбегает все дальше.

Милицейский уазик стоит на дорожке, ведущей в темный двор. Его оскаленная морда высовывается на тротуар. Уазик караулит. Подстерегает. За слепыми стеклами качаются гладкие лица, полускрытые фуражками. Из уголка губ одного из милиционеров торчит сигарета, и дым от нее неподвижен так же, как затененные козырьком глаза. Яна застывает, не в силах отвернуться, завороженная, как птица перед крокодилом.

Милиционер с сигаретой моргает, и Яна стремглав бросается назад. В последний момент она успевает взять себя в руки и превратить паническое бегство в почти не подозрительную трусцу. Яна пристраивается сбоку, с дальней от проулка стороны; ей хочется влезть в середину и взять родителей за руки, но тогда они спросят, в чем дело. Ее локоть громко шуршит о папину болоньевую куртку. Мама с папой все хихикают и толкают друг друга плечами. Уазик приближается; Яну охватывает ужас. Она не знает, как заставить родителей перестать баловаться: они ее не послушают. Чтобы не выдать себя, она сует озябшие руки в карманы, делает независимое лицо и чеканит шаг, глядя прямо пред собой. Может, те, в машине, не заметят. Железная морда с выпученными стеклянными глазами проплывает мимо. Почти пронесло. Лишь бы не спохватились, не окрикнули, не бросились догонять.

Они так и не поворачивают голов. Переулок остается за спиной, уазик скрывают дома. На всякий случай Яна держится рядом до перекрестка, а потом наконец отрывается от отцовского бока и бежит вперед. Голоса родителей превращаются в прозрачное эхо, улица пуста, и шум редких машин кажется далеким и нереальным. В холодном воздухе появляется сладкий привкус опасности. Яна избегает наступать на хрупкий лед, чтобы не выдать себя. Она тенью скользит по тротуару. Эта часть города ей почти незнакома. Старые двухэтажные дома из потемневшего дерева выглядят подозрительно, узкие двери подъездов, выходящие прямо на изогнутую горбом улицу, таят чудовищ. Яна крадется стремительно и бесшумно, пронзая пространство выпущенной из засады стрелой. Только идущие позади родители мешают ей поползти по-пластунски, как настоящий индейский разведчик.

Потом в мире что-то меняется. Яна замедляет шаги, тревожно вслушивается в нарастающий звук. Хрустальный воздух мутнеет и шершавится от шарканья множества ног.

Они идут медленно, растянувшись цепью вдоль улицы, – полдесятка мужчин с суровыми лицами, с красными повязками на рукавах. Яна оглядывается: родители превратились в две черные черточки, плавающие в зеркальном сумраке. Надо бежать к ним, но дружинники уже подошли совсем близко. Они окружают Яну темными укоризненными глыбами.

– Что ж так поздно гуляешь. Нехорошо, – тихо говорит один. От него тоже пахнет вином – но совсем не так, как от родителей, противно и страшно. – Разве ты не знаешь, что одной после девяти гулять нельзя?

– Я не одна, – говорит Яна и снова оглядывается. Родители уже не смеются – они торопливо догоняют, и мама оскальзывается на своих каблуках, цепляясь за папин рукав.

– Вот заберем в милицию, там и узнаем, одна ты или нет, – говорит кто-то из дружинников, и сердце Яны останавливается.

– В чем дело? – спрашивает подоспевший папа.

– Комендантский час, – мрачно отвечает дружинник, – детям после девяти нельзя.

Яна пятится, пока не утыкается спиной в мамино пальто. Не глядя нащупывает холодную мамину руку, сжимает изо всех сил. Мама напряженно говорит:

– Она с нами.

– Да отстаньте от ребенка, видите же, что не одна, – полушепотом говорит кто-то из дружинников, и папа вскидывается:

– А-а, Пионер,