«Моли бога, чтобы как следует осознать происходящее, старина, и до встречи, когда ты вернешься в столицу!»

Таково было напутствие Бахе. Произнес он его ехидно и гнусаво, как будто он обезьянничал перед диктофоном своего отца. Но он также прекрасно помнил и другой голос Бахе — громкий, звонкий тенор, которому особенно удавались шлягеры 30–40-х годов. Бахе был у них в группе на своем месте, во многом ему «Октетт» был обязан своей репутацией, тем, что стал маленьким популярным оркестром танцевальной музыки, который то и дело приглашали выступать на полуофициальных вечерах. Сами себя они предпочитали называть «Диксилендом». И вдруг, он услышал исполненный тоски голос Бахе и забытые слова:

«We had a little quarrel

A’bout yesterday…»

Да, под конец они постоянно ссорились. По поводу чего угодно, но в основном на тему его несостоятельности как отца, супруга, кормильца. После того, как он отверг предложенный участок для постройки дома, дело приняло серьезный оборот. И хотя одиночество и угрызения совести были невыносимыми первое время после ее отъезда, все же радость освобождения от ее бдительного, неусыпного контроля с утра до вечера уравновешивала их. За твое здоровье, Соня!

Вскоре он уже извлекал из холодильника последнюю, самую последнюю высокую бутылку пива, на дорожку:

«I hope these pretty flowers chase the blues away…»

Ладно, чего уж там, прочь тоска, в холодильнике полно пива, время близится к восьми, и костюм висит на вешалке в шкафу. Брюки, правда, кажется, тесноваты, но ведь они и должны быть в обтяжку, главное чтобы пуговицы держались. Да, не так уж приятно быть толстяком, но что делать, ничего не попишешь — он толстяк. Хотя, собственно говоря, большинство мужчин его возраста (этот статистический вывод он сделал, наблюдая клиентов во время работы из своего почтового окошка) были настоящими толстяками, только умели скрывать это с помощью различных ухищрений. Да, но что толку в собственной снисходительности к своему весу, если все на этом свете было предназначено только для стройных, элегантных людей. Для них работает кондитерская промышленность, мебельные фабрики, их снимают на всевозможных рекламных фото, в романтическом ореоле. Одним словом, они — лучшие представители человечества, воплощение современной культуры, для них весь мир в целом!

Сам он все реже и реже снимал с себя рубашку, даже у себя дома. Негодующий взгляд жены заставлял его плотно закрывать дверь ванной, скрывать свое тело под полотенцем или махровым халатом. Еще хуже было на пляже, хотя, собственно говоря, таких, как он, было много. Наверняка, большинство. И все они устремились на юг. Не для того, чтобы похудеть, а для того чтобы хорошенько выпить и бродить по пляжу среди представителей племени красивых и счастливых. Хотя можно утверждать, что не только Красота и Счастье царили здесь, а скорее посредственность, несчастные, мрачно настроенные люди, которые не могут ничего представить себе кроме юга. Слишком безликие, робкие, растерянные, чтобы выбрать какой-нибудь особенный маршрут и окунуться в море приключений. Итак, юг как форма смирения.

Ну ладно, надевать галстук или не надевать?

По мере одевания, с каждой новой вещью настроение у Отто улучшалось. В общем-то, он был педантом в отношении собственной внешности. Постепенно его ухоженный вид стал полной противоположностью окружающей обстановке. На мгновение он ощутил одиночество, но утешил себя тем, что беспорядок вокруг — дело временное.

И вот, он опять в ванной, изучает свое новое отражение в зеркале, делает бесплодные попытки причесаться, проводя расческой по волосам, чтобы начесать остатки волос на лысину, поправить бородку, заметил какой-то прыщ под носом (лишнее свидетельство нездорового образа жизни), загрязненные поры. Ну нет, такие мелочи не испортят ему настроение, сегодня он в форме. И никакого галстука не надо!

Сегодня он человек отчаянный, лихой, а посему, он облачится в сорочку с открытым воротом, а на шею повяжет шарф. У него был совершенно новый шелковый шарф, из Парижа, подарок Сони, еще одна из ее попыток принарядить его, сделать его более интересным и презентабельным. Шарф был в хорошем стиле, красивый, только у него не было случая надеть его, когда он был с Соней. Теперь такой случай представился.

Он ринулся к комоду, вытащил шарф, сложил вдоль, ловко свернул его — ведь у кларнетистов ловкие пальцы, а он и есть кларнетист. Ведь и у себя в почтовой конторе он был кларнетистом. Руки у него красивые, с длинными пальцами. Даже Соня, порой, обращала на это внимание. Да и он сам замечал руки других. Руки очень характеризовали людей.

«Вот, например, у нее, дамы, разыскиваемой полицией, — руки нервные, но одновременно в них была какая-то уверенность и сила, что свидетельствовало об основательности их обладательницы. Она была не какая-нибудь легкомысленная девица (хотя в чем-то именно таковой она и была)», — размышлял он, тщательно повязывая шею шарфом фирмы «Гивенчи». И именно это ее качество делало ее еще более соблазнительной в его глазах, а предстоящую встречу, в чем он не сомневался, еще более желанной.

Наконец, он повязал шарф и спрятал его концы за ворот рубашки. Потом подумал и вытащил снова наружу. Кажется, это придаст более спортивный вид. Теперь пиджак: в меру полосатый, в меру отутюженный. Относительно модный и не такой уж плохой. У него было чувство, что оделся он хорошо и весь преобразился. И посему запел:

«The best white orchids for her wedding gown…» —

отбивал он такт мелодии. Обычно такой момент наступал всегда после окончания песни, когда вступали исключительно ударные инструменты:

«Ta-ra, ta-ra, ta-ra, tam, ta-ram, tar-ram, tam-tam,

tara, tara, tam, taram, taram, tam, tarn…»

Еще пара глотков из бутылки, и привет!

Стоп! Он совсем забыл про ботинки! Да, ботинки. Вот они — в полном порядке. Черные, элегантные из эпохи его концертов. Неутомимо ступали они от выступления к выступлению, от вечера к вечеру. От Хапара до Хенефесса, от Хортена до Фредеринста. В последний год он особенно много ездил, и второе отделение сократилось. И вот теперь его посетило старое забытое чувство, обычное чувство, которое возникало за полчаса до выхода на сцену: ботинки плотно облегают ноги, слегка жмут, прикосновение брючного ремня к поясу, рубашки к груди. Пиджак чуть-чуть жмет под мышками. Все это создавало плотную респектабельную оболочку его расплывчатому, бесформенному телу. Он был доволен собой. Он отхлебнул последний глоток пива из бутылки и пошел в ванную прополоскать рот. Потом спустился по лестнице вниз, чтобы зайти на почту позвонить и вызвать такси. До «Вика» четыре километра. А у него самого телефона в квартире не было, и к этому он относился вполне спокойно.

Глядя из окна на стоянку, он ждал ответа. Дождь продолжался, мимо проезжали машины. На фасаде дома, прямо напротив, он в тысячный раз перечитывал вывеску: «Сильвстога. Мойка машин».

Как-то случайно получилось, что эта бензоколонка, напротив его почты, на своем рекламном щите воспроизвела почти те же южнонорвежские пейзажи, что были и на рекламе местного кустаря, бойко торгующего всевозможными сувенирами, включая национальные серебряные брошки. Отто с радостью воспринимал это забавное совпадение. Ведь именно благодаря этому для него воплощением летней Норвегии стали три слова на рекламном щите напротив почты: «Сильвстога. Мойка машин».