Это великая вещь – морская травля. И философии в ней больше, чем находят литературные критики, но я устал и спать хотел. И уже засыпать начал, когда на невидимом окне зачирикали и зашевелились птицы.

Из тьмы раздалось:

– Мишка, ты птиц закрыл? Спать не дадут утром…

– Дрыхнет Мишка.

– Разбуди его, пусть птиц укроет…

Мишку разбудили, он послушно прошлепал к окну, вернулся в койку и сказал молоденьким голоском:

– Опять старпом снился! Сведет он меня в могилу… Еще на отходе из Калининграда сижу в каюте, судовые роли печатаю, он заглядывает, спрашивает: «Ты что делаешь? На машинке печатаешь?» Я говорю: «Нет». – «А что ты делаешь?» – «В хоккей играю». Он разозлился и дверью хлопнул. Дальше, в море уже. Засовываю в диван ненужные лоции. Жара. Лоций этих – до чертовой матери. Мокрый я. Качает, диван на меня падает все время. Старпом приходит, спрашивает: «Ты что делаешь? Лоции убираешь?» Я очередную засовываю и говорю: «Нет». – «А что ты делаешь?» – «В хоккей играю». Он злится. Я спать лег перед вахтой. Полог задернул, свет погасил. Он влезает в каюту, спрашивает: «Ты что делаешь? Спишь?» Я зубы стиснул, говорю спокойно: «Нет, Петр Альфредович, в хоккей играю!» И так мы уже через неделю видеть друг друга спокойно не можем. Он молчаливо требует, чтобы я к его привычке спрашивать про очевидные вещи привык. А я себя не могу перебороть. «Простите, Петр Альфредович, тут занято! – это я ему из душевой кричу. – Я тут в хоккей играю!» Он – старший, я – четвертый. Значит, субординацию нарушаю. Но нарушение такое, что ни под какую статью не подведешь. А избавиться от своей идиотской привычки он не хочет: натура – кремень!

– Не кремень, а осел, – прогудел кто-то во тьме.

– И вот понимаю я, – продолжал молоденький с отчаянием в голосе, – если он еще раз увидит, что я курю, подойдет и спросит свое: «Ты что делаешь? Куришь?» – то я ему окурком выстрелю прямо в глаз! Вот ситуация! И выхода нет! Даже ночами снится!..

Сутки за сутками мы ждали смерти хрущаков и суринамских мукоедов. Они не дохли. Бора выдувала из старых трюмов ядовитый газ. Его было полно в каютах и очень мало в шроте.

Мне полагался небольшой отпуск – отгул выходных дней. И я слезно запросил подмену. Она все не ехала.

Ветер сводил с ума. Городскую пыль и землю ветер смешивал над бухтой с солеными брызгами. Липкая рыжая замазка покрывала стекла окон. У центрального входа в Управление порта валялся огромный тополь, сломленный борой почти возле корней. На улицу было не выйти. Редкое такси отваживалось проехать по набережным. И вой – монотонный, тоскливый, как предсмертный вопль марсиан Уэллса.

Все анекдоты, все запасы морской травли давно исчерпались. Деньги на согревательные напитки – тоже.

Я читал старинную книгу «Летопись крушений и других бедственных случаев военных судов Русскаго флота». Старинные, спокойные обороты речи, запах прошлых веков с пожелтевших страниц, имя флота капитана – командора Головнина на обложке:

«Ежели мореходец, находясь на службе, претерпевает кораблекрушение и погибает, то он умирает за Отечество, обороняясь до конца против стихий, и имеет полное право наравне с убиенными воинами на соболезнование и почтение его памяти от соотчичей…»

Вот так и появился этот рассказ.

«Денеб» покинул Архангельск весной, сразу сделались противные ветры; и долго держало их Белое море.

В один день оказалось во время густого тумана при бросании лота, что взошли они с глубины двадцать пять сажень на глубину семь сажень. Устрашась сего обстоятельства, легли они на якорь. Течение моря было к берегу, и ветер дул в берег и все усиливался.

После полудня туман прочистился, и они увидели всего верстах в двух перед собою крутой каменный мыс. Сей грозный сосед понуждал их скорее от него удалиться. Но прямо в буруны дующий ветер и сильное туда же течение моря наводили на них страх, чтоб при медлительности поднимания якоря не бросило их в скалы. То рассудили вступить под парусы вдруг, не поднимая якоря, и когда корабль возьмет движение на галфвинд, то обрубить канат.

Однако ж Капитан был молод и смел во всем пространстве слова и не захотел лишиться якоря. Он спросил, нет ли на борту кого из города-архангельских рекрут?

Сыскали одного матроса. Матрос был тот бедоглазый матрос, вредил всему, что не взглянет. К тому же матрос беглец был и дважды из рекрутов подавался, одно слово – недоброхот.

Тот час стоял он под лотами и стоял так уже ночь всю. На плечи его возложены были свинцовые гири по пуду весом. Наказание таково только сильные перемочь могли и не сгинуть чахоткою разом. Два гренадера стояли в бок с ним и штыками не давали ему качаться.

Прямо с-под лотов привели недоброхота на ют.

– Хаживал ли ты, Харитон, ранее по Белому морю? – спросил Капитан.

– Хаживал, – отвечал Харитон.

– Дурное море твое, течение несет нас к берегу, а якорь терять не нужно нам, – говорил Капитан, чтоб время натянуть и матросу дать в память прийти, ибо глаза его еще тускло смотрели.

– Не море топит корабли, а ветры, – отвечал Харитон, и гренадеры его руки держали, чтоб не упал вненарок или за борт не прыгнул.

– Какой это берег?

– Тот, который идет от Орлова Носа.

– А где Орлов Нос?

– Остался позади, мы его прошли.

Сие сказание матроса не согласно было с их исчислением. По карте считали они себя далеко не дошедшими до мыса, называемого Орлов Нос.

– Можно ли нам успеть сняться с якоря и не рубить при том канат?

– Можно, – отвечал матрос. – Берег приглуб, течение хотя бросит нас к нему, но спорное от него течение понесет нас чистоплеском вдоль оного.

– А ежели бросит нас в камни? – пытали офицеры.

– Парусы да снасти не в нашей власти, – отвечал матрос с дурным смехом.

И Капитан велел сниматься с якоря. Офицеры представляли, что в подобных случаях не должно полагаться на слова обозленного матроса, и лучше потерять один якорь, чем подвергать весь корабль опасности. Однако Капитан не внял им. Матрос же оставлен был на юте, и лейтенант с кортиком наголо стоял в спину ему.

Лишь якорь отделился ото дна, корабль, как стрела, полетел на каменный утес. Многие до смерти перепугались и кричали казнить матроса, но Капитан рассудил, что едина смерть тому станет, ежели корабль разобьется, и приказал ставить парусы, не мешкая разговорами.

Ближе к берегу быстрота движения становилась меньше: отражающее от берега течение спиралось натекающим на оное и не допускало их к нему приближаться. Они успели наполнить парусы ветром и направить путь свой в море. И Капитан велел матроса тотчас из-под лотов вывести и дать ему чарку вина и сухарь. При том Капитан для себя порешил, что в одной России нижние чины повинуются начальникам для Веры, Царя и Отечества, и дай Бог, чтобы сие продолжалось до окончания века! Ибо во многих других государствах управляют ими деньги и виселица.