– Следующий выстрел в лошадь! Я не промахнусь, Яков Фомич, попаду прямо в голову! Пожалей лошадь! Ты же всегда жалел скотину!

Сказать, что Фомич был ошарашен – ничего не сказать. Преследователь стрелял из обыкновенной трехлинейки, как из снайперской винтовки, причем делал это на ходу, стоя в санях и с расстояния которое уже составляло не менее семидесяти метров. Но, увы, ни это расстояние, ни бидоны и даже спина самого Фомича никак бы не спасли «Лимонку». Ну, и совсем обескуражило Фомича, что этот преследователь точно его знает, иначе откуда же он информирован о его «слабости», и то что будет стрелять в лошадь, наверняка не шутит. Делать было нечего, Фомич резко натянул вожжи:

– Тпрууу!

«Лимонка» остановилась не сразу и потом еще недовольно крутила головой, фыркала и хрипела, не понимая, чего это вдруг хозяину взбрело остановиться, когда она только разбежалась…

Первый из подбежавших преследователей был возчик с кнутом, на отмаш ударивший Якова Фомича:

– Ты что падла, не слышал, что тебе кричали, куда гнал!!.. Сейчас душу из тебя вон!.. А ну слазь… вожжи давай сюда сука!!..

У Фомича отобрали вожжи, самого посадили в зад саней спиной к бидонам. Потом все сани свернули и поехали вглубь леса. Фомич мог, конечно, присмотреться, определить куда его везут, в какой угол необъятных мещерских лесов. Но у него во-первых стал заплывать подбитый глаз, во-вторых… ему было все равно. Себя он уже давно не жалел, ему было жалко «Лимонку», ставшей сейчас для него чем-то вроде дитя. Но, увы, ничего для нее он сделать уже не мог. А по всему жизнь у бандитов ее ожидала не сладкая, если судить по внешнему виду их лошадей. И еще одно, нечто похожее на любопытство, нет-нет да и возбуждало «течение мыслей» в сознании Фомича: кто же все-таки из этих дезертиров его знает, кто называл его по имени-отчеству? Нет, он никого из них не узнавал, сколько не вглядывался.

– Чего зыришь паскуда? Сейчас и второй глаз подобью! – Замахнулся кнутовищем тот, что его ударил и теперь сидел на его месте, понукал и хлестал «Лимонку», худющий длинный мужик лет тридцати, в треухе, драном ватнике и с клочковатой бородой. Вообще все бандиты были бородаты, видимо бриться им некогда, а может и нечем.

Но кричал ему из саней во время погони явно не он, голос был совсем другим. Фомич сидел, прижавшись спиной к бидонам, дожидаясь своей участи, и болезненно морщась, когда новый возница в очередной раз «угощал» «Лимонку» кнутом, будто это его самого били. Примерно через час неровной петляющей езды сани остановились на небольшой поляне. Бандиты тут перевели дух и стали отвязывать бидоны, согнав с саней Фомича. Тем временем к «Лимонке» подошел рослый молодой бандит в полушубке, перетянутом армейским ремнем, на котором висела кобура, отягощенная пистолетом. Лицо его было видно плохо, ведь он и как все его товарищи зарос бородой. Правда его борода в отличие от других была как будто подстрижена и даже расчесана, во всяком случае, смотрелась как-то благообразно. Интуитивно Фомич догадался, что это командир дезертиров.

– Ух, ты какая! Ай, притомилась? Вона вспотела то как… Не привычна по сугробам-то бегать? Сечас придется… Яков Фомич, ты попону-то с собой возишь?… Накрой ее. Вишь как кобылу-то запалил, дуралей старый, еще простынет…

Это оказался тот самый отчетливый молодой голос, что он слышал во время погони. Фомич в каком-то полусне, чисто механически повиновался, достал попону и, расправив ее, накрыл влажную спину «Лимонки», сам не понимая почему этого не сделал до сих пор сам. Прочие бандиты зачерпывали молоко из бидонов кружками и котелками, жадно пили. Впрочем, пили не все. Двое по всему недомогали, скорее всего были простужены, горло и ухо одного из них было завязано каким-то женским платком… Именно он хрипло ругал товарищей:

– Эй вы… все не выглотайте, проглоты, вскипятим горячего попьем!

– Да не боись ты… и тебе полечиться хватит, тут его хоть залейся…

Командир не принимал участия в молочной трапезе. Он исподлобья смотрел то на Фомича, то на «Лимонку», а после того как тот укутал ее, коротко бросил:

– Отойдем, разговор есть.

Фомич пошел за ним, глядя в его широченную спину. «Стрелять, что ли, меня будет?…

Можно было и по дороге, чего по лесу с собой таскали», – равнодушно раздумывал он. – И где же мы с ним встречались-то, откель он меня знает», – тем не менее, не мог избавиться он от любопытства. Командир вдруг остановился и круто развернулся. Не ожидавший этого Фомич, чуть на него не натолкнулся и остановился совсем рядом, едва не касаясь пропахшего лесом, костром и махоркой полушубка. Теперь он разглядел его хорошо. То было хоть и бородатое, но еще совсем молодое лицо человека лет двадцати шести двадцати восьми. Ростом высок, в плечах широк, зубы молодые, крепкие. В общим, таковых раньше на Руси звали добрыми молодцами. Именно зубы Фомич увидел особенно отчетливо, так как командир дезертиров вдруг ни с того ни с сего широко улыбнулся и покачал головой:

– Неужто, так и не узнал, а, Яков Фомич? Ты ж меня еще лошадей когда-то спутывать учил, чтобы не убегали, перед тем как пасти… Ну, неужто я так сильно изменился?

И только тут до Фомича дошло кто перед ним, как и то почему он не мог его узнать, хоть когда то они были почти соседями, ибо жили через несколько домов друг от друга. Он не узнал этого парня потому, что в последний раз видел его в тридцать первом году, когда тот был четырнадцатилетним мальчишкой… Семью кулаков Мартьяновых выселили из Глуховки зимой. Всех, отца, мать, четырнадцатилетнего Николая и двух его младших сестер сослали куда-то на Север…

– …Младшенькая, Зоя… помнишь пять лет ей тогда было, еще по дороге заболела и померла, в жару сгорела. На каком-то полустанке схоронили… Привезли нас на реку Печеру. Вокруг тайга. Выгрузили из вагонов, в которых скот возили и верст пятьдесят гнали и в день, и в ночь. В какой-то чащобе остановились. Здесь, говорят, жить будете. Ну, мы землянки вырыли, и жить стали. Холод, сырость, землянки и летом топить надо, а зимой сколько не топи не протопишь. Хлеб плохой… Мать той же весной схоронили, а Сашу, вторую сестру едва десять лет исполнилось уже осенью, а отца в следующую зиму. Гиблое то место оказалось. Вроде тот же лес да болота, а с нашими не сравнить, уж больно холодно и земля совсем плохая, ничего по хорошему не родится, не растет, ни хлеб, ни картошка. Нас там семей триста пригнали. Человек боле тысячи, наверное, и где-то половина в первые два года загинули, – спокойно, будто и не о страшной судьбе родных ему людей рассказывал Николай.

– Как же это… говоришь, и отец твой Прокофий Митрич помер, не выжил? – сокрушенно удивился Фомич.

– Ну, я ж говорю, в зиму тридцать второго года я его схоронил.

– Как же это… ведь такой богатырь был… я думал, такой больше ста лет проживет. Ты сейчас очень на него похожий стал…

– Николай не отреагировал на это, он продолжил свой рассказ. Говорил в охотку, видимо давно уже жаждал встретить кого-то из своих бывших односельчан и поделиться всем, что накопилось в его душе.