– Петрович, а сами вы что чувствовали, пока улыбались и дышали ровно?

– Я был счастлив.

– Так я и думал! – воскликнул Александр Федорович и достал тот листок, который уже успел так разрекламировать перед нами.

Вернее, конечно, был это не тот самый листок, а список с него, сделанный Белоусовым. Мы прочли:

«…Довелось побывать мне, смиренному иноку Леонтию, и в странах заморских, дальних и чудных.

Не встречал там я людей с песьими головами, не встречал драконов, каких на картинках часто рисуют, не встречал людей с головы до ног косматых. Вот разве что довелось видеть мне человека одного, росту очень уж большого. Скажем, как я, да как еще один я. Человек этот поведал мне, что сам он из страны дальней, и что в той стране, откуда он, все такого же вот росту, а то и больше. Человек этот был сильный, и сколь сильный, столь и мудрый. Он-то и поведал мне ту мудрость великую, о которой рассказать хочу всем вам.

От сотворения мира повелось в тех краях, откуда пришел большой человек, что люди помимо прочего заняты продлением жизни земной, укреплением плоти, а вслед за плотью – и духа. Стал меня большой человек учить, как сильнее и мудрее стать, чтобы дольше жить на Земле. Человек тот показал да рассказал, и я поверил ему, позволения испросил рассказать всем другим, кто пожелает. Человек тот отвечал мне, что, дескать, рассказать-то оно можно, только опасно, что найдутся те, кто станет этим вред приносить другим людям, думая, что себе он пользу приносит. Потому и велел мне большой человек только учить добрых людей, чтобы жили они долго и счастливо, что долгая жизнь будет им дарована стараниями моими и поучениями большого человека.

Тот человек учил меня улыбаться по-особенному, поскольку улыбка та рождена была дыханием особым, дыханием ровным. Год целый учил, пока не выучился я улыбаться так, как хотел того наставник мой и как умел он от самого своего рождения, ибо у того народа, в котором рожден был большой человек, так уж принято, что всякому вновь рожденному дано сразу умение улыбаться. Улыбка та помогает и здоровым быть, и других учить, и долго жить. В наших краях, откуда я, смиренный инок Леонтий, родом, народ простой, даже бояре знатные дышат себе, как умеют, и не понимают, для чего им думать о дыхании.

А дышать надо так: на вдох глубокий отвечал таким же выдохом, а сам себе о ту пору улыбался. Только вот не лицом улыбался, не ртом, как мы привыкли, а улыбался душою своею, так что, думаю, улыбки той моей и не видели другие, кто вкруг меня собирался. А может, и видели – о том не ведаю, потому что как научился я дышать да улыбаться, так стало так хорошо мне, как прежде хорошо никогда не бывало. На что мне думать о том, что думают про меня и про улыбку мою другие?

В таких размышлениях и отправился я в обратный путь на Родину, ибо лучше Родины ничего нет. Пусть хороши те края, где бывал я прежде, да только тосковал-печалился по Родине чуть не каждый день. С каждым днем печаль все больше и больше делалась, становилось мне все грустнее. Если что и спасало меня, так эта та улыбка, что была во мне. Хотелось мне улыбаться все больше и больше, дышать все ровнее и ровнее. Спрашивал я у наставника моего: хочу, дескать, научиться пуще улыбаться. Наставник в ответ головою качал, видно было, что сердился и не велел мне пуще улыбаться. А однажды сказал, что, мол, улыбку эту и дыхание с нею вместе нельзя часто пользовать, иначе может не поздоровиться. Не поверил я наставнику, но послушал его. Когда же понял, что тоски по Родине мне не избыть, взял мешок свой, посох и пошел, поклонившись на прощанье низко и стране дальней, и людям ее, и наставнику моему. Шел я вновь через пустыню, плыл на корабле, шел степями да лесами, пока не вернулся в земли Псковские, сердцу моему дорогие и близкие, в славный свой монастырь Мирожский, веками освященный, что стоит на берегу реки, именуемой Великой, неподалеку от того места, где в реку Великую впадает река Пскова. В монастыре Мирожском вот уже более сорока лет подвизаюсь я смиренным монахом-иноком, учу людей добру, наставляю тех, кто заблудился на просторах житейских да помню уроки наставника моего из стран дальних, уроки, что учили меня улыбке и дыханию ровному.

Расскажу, как вернувшись в мой родной Псков, стал детей боярских я учить. Сажал рядком я детей боярских, да изо дня в день твердил им, чтобы улыбались, а чтобы получилась у детей боярских та улыбка, учил и дыханию ровному. Сам тому искусству учился я полтора года, детей же боярских в Пскове учил лишь четыре месяца, и того хватило, чтобы понял я: не все так просто с улыбкой той и с дыханием, как казаться мне могло прежде.

Вспомнил я слова наставника предостерегающие. Глядел на детей боярских и думал: прав был наставник мой. Случилось же с детьми боярскими, учениками моими вот что: улыбались они, как я им и велел, дышали ровным дыханием, про которое твердил я им неустанно; все делали они, как было представлено в уроках да наставлениях моих. Спросил учеников: “А хорошо ли вам?” Отвечают, хорошо, отец Леонтий. А меня что-то гложет изнутри. Как-то раз пришел и вижу: сидят мои ученики, улыбаются не душою, а губами, дышат ровно-преровно, глаза у них открыты, да только вот жизни и нет – словно спят дети боярские. Ох, и тряс я их, и в уши им кричал, и бить пытался – дышат и улыбаются.

Созвал тогда родителей их, посмотрели те на чад, погоревали, поплакали даже, а потом порадовались: если по лицам судить, то дети счастливы. Решили тогда знатные бояре псковские отнести отпрысков своих улыбающихся в подземелье монастырское да там оставить до поры, пока сами они улыбаться не перестанут и в себя не придут. На том и порешили. Всех детей боярских снесли в подземелье и ходили каждое утро и каждый вечер смотреть, как там поживают идолы наши улыбчивые. Длилось так ровным счетом шесть недель, по прошествии их в одночасье случилось так, что все ученики мои как раз в ту минуту, когда утром вошел я в монастырское подземелье, взяли да и задышали неровно, улыбки тогда с лиц их ушли, а глаза стали живыми. Повставали дети боярские, потянулись, а самый старший из них и сказал мне, что вот, дескать, улыбались они тут, хорошо им было, возвращаться к миру не хотелось. Нынче же утром вспомнились им родители их, дома родные вспомнились, братья с сестрами, бабушки с дедушками, дядья с тетками. А как вспомнились, так сразу же ровное дыхание их покинуло, а за ним и улыбки с лиц ускользнули. Тут-то и решили они вернуться в мир. Тогда я, смиренный инок Леонтий, вспомнил слова наставника моего о том, что улыбки эти и дыхание это ровное могут как пользу приносить, так и вред. Посему, завершая запись эту, остерегаю всякого, кто впредь пожелает пользовать улыбку ту: здесь надо меру знать во всем. Вот потому, что знаю эту меру, и живу столь долго на этой Земле».

Когда мы прочли текст, ни у кого не было сомнений, что речь в нем шла о том же самом случае, как и с Петровичем. Мессинг обобщил:

– Смею полагать, коллеги, описанное псковским монахом Леонтием пробуждение боярских детей, как это ни парадоксально, было связано, как и в случае с Петровичем, благодаря любви. Дети пришли в себя, вспомнив близких, дома свои родные, припомнили, как были счастливы, стало быть, – задышали неровно. Какой из этого делаем вывод? Та внутренняя улыбка, которую изведал Петрович и которую описал монах Леонтий, может быть нужной, полезной, когда используется в меру. Тому, кто практикует внутреннюю улыбку вкупе с ровным дыханием, нельзя забываться в счастливой эйфории. Теперь хотел бы попросить своего зятя, нашего дорогого Петровича, объяснить нам, каким образом можно достичь этого состояния внутренней улыбки.