Вонищенка опустилась в кресло и с еле слышным вздохом скинула туфли.

— Следует ли мне понимать это как «не знаю и знать не хочу»? — Ответом ей был лишь укоризненный взгляд Вонищенки. Она продолжила: — Мясник погиб. В автомобильной аварии. Не скажу, что я ужасно расстроена, но в аварию мне что-то слабо верится. Тебе что-нибудь об этом известно? Все произошло в Центральном парке в двенадцать с небольшим. — Розмари присела на краешек стола и отклонилась назад, запрокинув шею и выгнув спину, — Меня как местного эксперта по Семьям все спрашивают об этом. Я подумала, может быть, какая-нибудь белка или один из твоих котов что-нибудь видел…

— Прости. У них слишком короткая память, чтобы… — Вонищенка ахнула и замолкла, — Джек!

Ее тело сотряс спазм.

— Сюзанна, что случилось? Вызвать врача?

Розмари схватила подругу за руку, но та мгновенно выдернула пальцы. Вонищенка увидела конец мордочки крысы, глазами которой смотрела, яркую вспышку пламени, маленькую руку, сжимающую несколько небольших книжечек, завернутых в прозрачный полиэтиленовый пакет, еще одну руку, размахивающую пистолетом, и новую вспышку…

* * *

Фортунато до сих пор не мог поверить, что ей не шестнадцать, хотя она определенно не могла быть несовершеннолетней, раз ей доверили подавать спиртные напитки. Джинсы с футболкой закрывал фартук, медно-рыжие волосы были кое-как сколоты на макушке. В одной руке она держала несколько тарелок, в другую вцепился какой-то жирный турист. Толстяк кричал на нее, и она уже начинала потеть.

На это стоило посмотреть. В воздухе вокруг девушки начинала конденсироваться вода. Толстяк поднял глаза, недоумевая, откуда в помещении дождь.

— Джейн, — негромко позвал Фортунато.

Она вихрем обернулась — глаза у нее были огромные, как у газели.

— Ты! — воскликнула она, и тарелки полетели на пол.

— Успокойся, — попросил чернокожий туз. — Ради всего святого.

Она отбросила волосы со лба.

— Ты не представляешь, какой у меня сегодня выдался денек.

— Еще как представляю. Я хочу, чтобы ты, не задавая никаких вопросов, пошла со мной. Прямо сейчас. О сумочке, свитере и всем прочем можешь даже не заикаться.

Эта идея, похоже, ей не понравилась. Пару секунд она смотрела на него. Должно быть, в его лице, в его настойчивых глазах ей все же удалось увидеть что-то такое.

— Э-э… ладно. Только смотри, лучше бы твое дело оказалось важным. Если это какая-то шутка, мне будет не смешно.

— Это вопрос жизни и смерти. В самом прямом смысле.

Она кивнула и скомкала фартук.

— Тогда ладно. — Она бросила смятый комок поверх разбитых тарелок. — Все равно эта работа не годилась ни к черту.

Толстяк поднялся.

— Эй, что это за безобразие? Ты что, ее сутенер, приятель?

Фортунато не успел ничего ответить. Девушка метнула в обидчика полный неприкрытой ненависти взгляд, и мелкая морось, накрапывавшая вокруг него, превратилась в неожиданный пятисекундный ливень, который вымочил нахала до нитки.

— Пойдем отсюда, — сказала Водяная Лилия.

* * *

— Бог ты мой, и сколько же раз тебя обворовывали? — воскликнула она, обводя взглядом безупречную гостиную с белым мягким ковром, густо-малиновыми вертикальными жалюзи, белоснежным кабинетным роялем и малиновым же раздвижным диваном.

— Слишком много. Жаль, что у вас, людей, не хватает здравого смысла легализовать наркотики. Это очень многим облегчило бы жизнь.

— Некоторые из нас, людей, тоже об этом жалеют. Это могло бы существенно подправить экономику развивающихся стран. — Рулетка протянула руку, чтобы погладить лепестки составленного с большим вкусом букета из гардений и орхидей, который украшал стеклянный кофейный столик. Кондиционер гудел, нагнетая в комнату холодный воздух, и женщина зябко поежилась.

Разлитый по комнате аромат гардений мешался с запахом кофе, еще не успевшим выветриться с утра, и какой-то терпкой ноткой. Столик был пуст, если не считать большого альбома с фотографиями. «Девушки, которые без ума от лошадей» Роберта Вавры.[10]Рулетка положила альбом на колени и принялась перелистывать страницы.

— И кого ты предпочитаешь? Девушек или лошадей?

— А ты как думаешь?

Тахион ответил ей озорной ухмылкой. Он прослушивал сообщения на автоответчике, большинство из которых оставили женщины. Прозвучала последняя запись, он выключил автоответчик и выдернул телефон из розетки, — Ну вот, теперь можно рассчитывать хотя бы на несколько часов покоя.

Рулетка обнаружила, что не может заставить себя взглянуть в его откровенно жадные глаза, и снова уткнулась в альбом.

— Выпьешь чего-нибудь?

— Нет, спасибо.

Воздух в комнате, казалось, просто потрескивал от напряжения, которое возникло между ними. Чувствуя себя как на иголках, женщина поднялась и принялась бродить по комнате. Две стены от пола до потолка занимали книжные полки с произведениями на самых разных языках, а в нише, образованной выступом в стене и обрамленной двумя окнами, размещалось нечто вроде алтаря. На низеньком столике, покрытом расшитой скатертью из суровой ткани, лежал небольшой ножичек, стояли скромная, но прекрасная в своей безыскусности одинокая свеча и малюсенький керамический горшочек с орнаментом индейцев хопи, из которого торчала длинная, тонкая ароматическая палочка.

— Это действительно для…

— Для поклонения? — закончил он за нее из крошечной кухоньки, где наливал себе бренди. — Да. Культ предков, о котором я тебе рассказывал.

Его слова пробудили в ее душе уйму волнующих воспоминаний разом: вот Рулетка поет в хоре методистской церкви, вот ее мать репетирует рождественский спектакль с ребятишками, одетыми в костюмы ангелов, энергично встряхивает головой, барабаня по клавишам их старенького пианино, и тонкие детские голоса наполняют дом. Вот Рулетка, напуганная проповедью заезжего миссионера о возмездии за грехи и адских муках, жмется к отцу.

Женщина подошла к пианино и уселась на мягкую скамеечку. На крышке рояля лежала скрипка, и ее плавные янтарные изгибы мягко отражали свет. Все-таки в этой безупречной комнате удалось обнаружить беспорядок: на пюпитре громоздилась целая кипа партитур и нотных листов. Рулетку заинтересовал один из них, ноты казались знакомыми, но пометки были странными. Она откинула крышку и заиграла.

Когда Тахион подошел и встал у нее за спиной, она сразу почувствовала это — по тому, как забегали по спине колючие мурашки, и по тонкому аромату его любимых духов, которым повеяло на нее. Он сделал попытку поаплодировать, и лед у него в стакане звякнул.

— Браво! Ты превосходно играешь.

— Еще бы. Моя мать — учительница музыки.