Я всё больше убеждаюсь в том, что сознательное отношение к языку предполагает консерватизм. Исторические катаклизмы не должны вести к катаклизмам языковым. Язык зачастую умнее своих носителей, и его сопротивление изменениям оказывается обычно оправданным. То, от чего посредством языка хотят отмежеваться, спустя время не кажется таким уж архаичным. На передний план выходит та самая связь с прошлым, которую прежде усиленно отрицали. Великий языческий город Рим стал великим христианским городом, не меняя имени. А ведь там пострадал апостол Петр: город мог бы стать, допустим, Петрополем. Не стал. Римляне проявили вкус и такт. Они понимали, что есть более изысканные способы утверждения нового.

Не нужно торопиться переименовывать свое и уж тем более не стоит поспешно принимать чужое. Интересно, что в немецком, за небольшими исключениями, последние два века топонимы не менялись — ни свои, ни чужие. Из городов, близких нам, Тбилиси остался Тифлисом, а Львов — Лембергом (так этот город назывался, находясь в составе Австро-Венгрии). Не изменяя названий, немцы следуют разумному, в сущности, принципу: факты вашей истории не являются фактами нашего языка.

Переименования касаются не только государственных образований, городов и т. п. Переименованиям подвержены и этносы. Каждый народ имеет свое имя, но каждый народ имеет и обидные прозвища. Стоит заметить, что многие из используемых прозвищ по происхождению своему стилистически нейтральны и некогда служили не более чем названием народа. С течением времени определенный этноним табуируется и начинает считаться, как мы бы сейчас сказали, неполиткорректным. К этому, например, в русском языке сейчас близко слово «негр», в западных странах давно уже заменяемое на «чернокожий» или «афроамериканец». В немецком в настоящее время почти не говорят «цыган» (в словарях оно стало обозначаться как уничижительное): там используется слово «ром», отражающее самоназвание народа. И хотя у названных этнических групп с американцами и немцами свои счеты, проблема «правильного» наименования этноса является универсальной. Как с этим быть?

В пору моей жизни в Мюнхене у меня был сосед-американец. Чтобы приветствовать русского по-русски, американец нашел по-своему замечательное словосочетание, которое произносил каждое утро: «Добрый ужин!». «Добрый ужин!» — отвечал ему я. Мне не хотелось поправлять такого доброжелательного человека. Сфера межнациональных отношений чрезвычайно деликатна, и для поддержания добрососедских отношений в ней действительно допустимы какие-то уступки. Не знаю, стоит ли здесь заходить так далеко, как в описанном случае, но повышенное внимание необходимо.

Если то или иное наименование человека оскорбляет, им не следует пользоваться. Можно сколько угодно доказывать, что слово «малоросс» имеет вполне почтенное византийское происхождение (от греческого Mιkpà Pωσσία — Малая Россия в противоположность Mεγάλη Pωσσία— Великая Россия), что в слове «малый» нет ничего обидного, но если собеседнику оно не нравится, лучше его называть украинцем.

Несмотря на желательность консерватизма в отношении к языку, сферу этнонимов (прежде всего, повторяю, в силу ее деликатности) целесообразно рассматривать в качестве частичного исключения — подобно области личных имен. Как известно, правильным произношением и написанием личного имени является то, которое предусмотрено его владельцем. С другой стороны, не стоит, наверное, торопиться и с популяризацией новых этнонимов. Ничто так не способствует созданию из старого слова табу, как активное введение нового слова. Иными словами: распространение нового «очень хорошего» слова автоматически приводит к образованию старого и «очень плохого». Тоже ведь есть о чем подумать.

Особенность нашей страны как государства многонационального состоит, среди прочего, и в том, что подданство и национальность у нас традиционно различаются. В этом мы, пожалуй, составляем исключение: в большинстве других стран одно с другим совпадает. Если живущий во Франции сенегалец захочет указать свою национальность, он, скорее всего, скажет, что является французом сенегальского происхождения. Всю советскую эпоху слово «русский» указывало лишь национальность. С распадом СССР для указания подданства или общегосударственной принадлежности явления было реанимировано старое слово «российский». Решение можно признать в целом удачным: гражданство в нем не поглощает национальность. Впрочем, ввиду того, что на Западе параллельного этнонима не появилось, это решение оказалось фактом внутрироссийского значения. К тому же выяснилось, что и внутри страны со словом «российский» правильно обращаться умеют не все. Так, место моей службы уже неоднократно называли Институтом российской литературы. Это преувеличение, мы занимаемся лишь русскими текстами. Предваряя дальнейшее изложение, добавлю: в последнее время они порядком испортились.

Язык развивают недоучки. Фонетические перспективы во многом определяются лицами, не умеющими правильно поставить ударение. Новые значения слов образуют те, кому, как правило, не слишком хорошо известны значения существующие. Есть, скажем, в русском языке замечательное слово «пошлость». Словарями оно скупо определяется как «что-либо низкое, ничтожное в духовном отношении, неоригинальное, банальное» и обладает множеством обертонов (убожество, претензия на значимость, вульгарность и др.). Сила этого слова не только в обилии оттенков, но в перекличке их между собой, в одновременном их присутствии. О непереводимости слова «пошлость» в свое время писал В.В.Набоков, отмечая, что в английском языке его значение рассыпано по нескольким словам. Из большого количества оттенков слова современная речь (преимущественно — молодежная) почему-то всё чаще выбирает значение «непристойный». Кто-то употребил матерное слово, и его обвиняют в пошлости. Такое понимание обесценивает слово, делает его одномерным.

У развития языка немало движущих сил, но невежество — одна из основных. При таком подходе к делу ошибка приобретает значительность, это уже и не ошибка как бы, а факт истории языка. В исторической перспективе такое явление выглядит вполне респектабельно, но с точки зрения современника изменения оно невыносимо.

Есть слова, изменение значения которых происходит постепенно. Движение это незаметно, оно устанавливается лишь путем скрупулезного сличения незначительных — из века в век — отклонений. Степень коллективного участия в изменениях здесь так очевидна, что говорить о «персональной ответственности» всерьез не приходится. Так, значением слова «опасный» в XI–XIV веках было «тщательный, внимательный, строгий». Передавая что-либо на хранение, предмет просили «сохранити опасно». Поскольку тщательность и внимательность нередко сочетались с ситуацией угрозы, неудивительно, что с течением времени у слова выработалось нынешнее его значение.

Но порой смещение значения происходит во вполне обозримый отрезок времени. Существует, скажем, глагол «довлеть». Из десяти опрошенных на улице девять наверняка скажут вам, что «довлеть» значит оказывать давление, причем не в прямом, физическом, а в переносном смысле. Да еще и предлог «над» с творительным падежом используют. Условно говоря: «Всю сознательную жизнь над N довлело чувство вины за неумение склонять существительные “дно” и “кочерга”». Здесь «довлеть» в известном смысле занимает нишу глагола «тяготить». А ведь совершенно напрасно занимает, потому что значение глагола «довлеть» — «быть достаточным» (ср.: «довольно»). Это старое и ныне переосмысленное слово известно, в частности, по знаменитой фразе из Нагорной проповеди Иисуса Христа «довлеет дневи злоба его» (Евангелие от Матфея, 6:34), что на современный язык переводится как «довольно для каждого дня своей заботы». Переосмысление началось в конце позапрошлого века и завершилось в веке прошлом. Путь, по которому развивалось новое значение, вполне прозрачен: глагол «довлеть», пользуясь внешним сходством, позаимствовал семантику глагола «давить».