– Мисс Андерхилл навещает католиков, – неопределенно заметил я.

– Да, против моей воли, хотя вряд ли я могу категорически запретить ей подражать покойной матери. Но только благотворительность, никакой медицины.

Когда до меня дошло, что он сейчас сказал, у меня перехватило дыхание. Потом я кивнул, благодарный любому предлогу скрыть свои мысли.

Он не знал.

Преподобный никогда не сопровождал Мерси в ее походах, а она, вероятно, создавала впечатление, что ограничивается раздачей хороших ниток и растительного масла. А поскольку он служил только перед протестантами, до него не доходили слухи. Перед моим мысленным взором мелькнула Мерси, меняющая пожелтевшие тифозные простыни, когда мне случилось проводить ее в район восточных доков, и я подавил всплеск беспокойства. В тот день, когда я застал их спорящими, речь шла о посещении католиков, а не об уходе за больными.

– Я скорее предпочту, чтобы она заботилась о рабской яме в Южной Каролине, нежели о тех рабских ямах человеческого разума, на которых она настаивает. – Он неуклюже дернул рукой, странный жест для такого ловкого человека. – Это меняет ее, и я не вполне понимаю, как именно.

Я следовал за его мыслью до конца предложения, но обнаружил последнюю страницу пустой. Конечно, Мерси была невероятным сочетанием характеров своих родителей – масло с водой, смесь решимости и прихотей, и это делало ее восхитительной, хотя и непредсказуемой. Она всегда была самой своеобразной личностью из всех, мне известных, и потому она не могла измениться, ведь правда? В Мерси уже крылись тысячи граней, которые я не в силах охватить. Она могла только еще глубже стать собой.

– А я лишь старею и становлюсь сентиментальным, – легко добавил преподобный, когда я ничего не ответил. – И да хранит ее в таких местах Господь.

Я не мог не одобрить подобную сентиментальность. Когда я встал, собираясь уходить, мне в голову пришла одна мысль.

– Преподобный, если вы не против моего вопроса… Если вы испытываете такие чувства к богохульству, почему вы столь терпимы к моему брату?

Андерхилл мимолетно улыбнулся.

– Видите эти полки? – спросил он, обводя рукой книги. – Отдых и развлечение моей дочери. Вы же и сами читали некоторые из них?

– Да, – растерянно сказал я. – Довольно много.

– Ну, когда вы не смотрели в книги, этим занимался ваш брат. И если в человеческом роде следует восхищаться независимостью ума, ваш брат определенно достоин одобрения.

Он встал и сложил документы в аккуратную стопку.

– Всего наилучшего вам, мистер Уайлд, и пожалуйста – я бы хотел быть в курсе ваших успехов, насколько вы вправе о них рассказывать.

Озадаченно хмуря брови, я вышел из дома и осознал: я вновь вернулся к своему сухому, как Сахара, перечню возможностей. И вариант напиться в дым перескочил на позицию два. Но когда я прикрыл за собой дверь, то заметил Мерси.

Она бежала. Я уже давно не видел, чтобы она бегала, а сейчас Мерси неслась по улице, черные волосы бунтовали против кружевного чепчика, голые плечи качались над широким воротом масляно-желтого дневного платья, на талии разбегались десятки складок. Увидев меня, Мерси остановилась, пытаясь отдышаться, и начала улыбаться. Даже ради своей жизни я бы не смог постичь, почему.

– С вами все хорошо? – спросил я, надеясь на короткий ответ.

И конечно, не получил его.

– Мистер Уайлд, – сказала она, задыхаясь, со смешком. – Я искала вас в Гробницах. Но не нашла, и теперь знаю, почему.

Я попробовал еще раз, жестче.

– В таком случае я рад, что вы меня нашли. Но зачем вы меня искали?

– Если я скажу, что мне очень нужна ваша помощь и что вопрос тесно связан с вашей собственной заинтересованностью в том дьявольском деле, вы пойдете со мной, прямо сейчас?

– В чем дело? – прямо спросил я.

– Мистер Уайлд, – сказала Мерси, ее грудь все еще вздымалась. – Я буду права, если предположу, что вы говорите на брызгах?

Ирландия находится в плачевном состоянии – почти накануне гражданской войны. Полиция захватила бунтовщиков в Баллинхасиге, люди попытались сбежать, и по ним отрыли огонь. Семь мужчин и одна женщина были убиты на месте. Утверждается, что полиция действовала незаконно и не зачитала обращение к бунтовщикам, прежде чем начать стрельбу.

«Нью-Йорк Геральд», лето 1845 года

– Кегля может разнюхать для тебя всю хитрость, если захочет. Самый надежный, самый преданный вот этой мисс Андерхилл, душой и сердцем, – заявил сидящий передо мной парень, ковыряя перочинным ножиком подошву сапога. – Смочи нам горло, «медный», и я запою, как добрый кошак. То есть мистер Уайлд, – исправился он, взглянув с немым извинением на мою спутницу.

Я сидел рядом с Мерси в подвальной кофейне на Перл-стрит, занимая одну сторону грязноватой кабинки и уставившись на необычайно прекрасный образчик нью-йоркского газетчика. Парень уже достиг зрелого возраста – лет двенадцати, на мой взгляд, поскольку сигара в ухмыляющемся рте смотрелась вполне привычно, а синий жилет и сиреневые штаны до колен отлично сидели. Видимо, он неплохо торговал газетами, если мог позволить себе одежду по росту, и, кроме того, птенчики младше двенадцати не особо любили кофе. Ром – да, но не кофе. Парню, который представился Кеглей, исключительно нравился кофе. Мы едва пришли, а он уже допивал вторую чашку. А сейчас он просил меня, вполне ожидаемо, чего-нибудь покрепче.

– А может, сначала ты споешь? – предложил я.

Кегля нахмурился. У него были ярко-желтые, канареечные, волосы, очень приличная мускулатура – необходимость и бокс, и ворованные дамские очки для чтения в золотой оправе. Он снял их и полировал алым носовым платком, когда требовалось особо подчеркнуть какую-то мысль.

– Будто я сам не могу взять. Свободная страна и все такое… Эй, Подлиза! – крикнул он бармену. – Два французских крема, будь любезен.

Бармен довольно быстро принес нам два бренди. Кегля заплатил за них – причем, должен признать, сделал это стильно – и подвинул один Мерси.

– С чего это вы так помчались? – значительно спросил он. – Не дело это, моя прелестная девочка, да еще и вернулась с бобби, типа хватит мне тут втирать.

– Я не собираюсь тебя арестовывать, – одновременно перевел и ответил я.

Он проигнорировал меня.

– Мы потреплемся без лишних, мисс Андерхилл.

– Ты так думаешь? – спросила она с кривой улыбкой, протягивая мне свой стакан и не обращая внимания на то, что мальчишка уже пьет.

– Чтоб я сдох.

– А если я скажу, что рада твоему обществу, но не всегда понимаю, о чем ты говоришь?

Кегля покраснел. Он явно не привык к флирту и сейчас печалился по этому поводу. Так трогательно, что смотреть больно. Как жеребенок, у которого ножки разъехались. Он вынул сигару изо рта, макнул ее в кофе и засунул обратно.