Я молчал.

— У меня плохо со сном.

Я держал в руках стихотворение, не имея желания ни перечитывать убогие строчки, ни даже просто на них смотреть. Человек запальчивый на моем месте смял бы листок и швырнул в лицо автору. Но я был лазутчиком, проникшим во вражеский тыл в обличье простого филолога.

— Сен-Жак — старое название, — сказал Лазард. — Осталось от времен, когда там разгуливали и бражничали французы. Теперь там разгуливаем и бражничаем мы, могли бы вы мне сказать. Правильно? Так вот, мыс переименовали в Вунгтау.

Он все еще улыбался. Потом улыбка исчезла — похоже, ему стало не по себе.

— Извините, бога ради. Видно, в Сайгоне я подхватил какую-то желудочную инфекцию. Месть Хо Ши Мина.

Лазард так и не заметил, что я все время молчу. Он поспешно двинулся прочь из спальни; я глядел ему вслед. Затем хлопнула дверь уборной и послышалось звяканье задвижки. Это выглядело комично: он что же, решил, будто я ворвусь туда вслед за ним?

Я подошел к китайской домашней аптечке и открыл ящик. Там он и лежал, резной нефрит Фейетт. Молниеносно опустив его в карман, я задвинул ящик.

Когда Гарри вернулся, я сказал:

— Боюсь, у меня для вас неважные новости.

Он был поражен:

— Вам не понравилось мое стихотворение?!

Мы вылетели из Сингапура следующим вечером, рейсом с промежуточными посадками в Коломбо, Карачи, Бейруте и Франкфурте. Наконец, полувменяемые, едва держащиеся на ногах, мы прибыли в Лондон. С неделю меня мучили головокружения; я испытывал такое чувство, будто по спирали откуда-то сверху снижаюсь на землю, и нужно было обязательно поднять голову и поглядеть в небо, чтобы вновь обрести равновесие.

За детскую погребальную маску из нефрита (оказалось, китайская работа, поздний период династии Ляо, примерно десятый век) на аукционе «Кристи» в Южном Кенсингтоне я выручил тринадцать тысяч фунтов. Продажная цена викторианского особняка в Клапаме составила ровно эту сумму. Военный трофей, сказал бы я, если бы кто-нибудь спросил, откуда у меня эта штучка. Никто, впрочем, не спрашивал.

Чтобы стать лондонцем, мало просто жить в Лондоне. Даже через семь лет после приезда я по-прежнему чувствовал себя там чужаком. А мне хотелось описать этот город изнутри, слиться с уличной толпой. И лишь открыв для себя магазинчик «У Гастона», я почувствовал, что близок к цели и становлюсь наконец настоящим лондонцем.

Заходили туда главным образом свободные художники. Меня привел поэт Иэн Маспрат (автор «Догфладских хроник»). Это была небольшая букинистическая лавка в переулке близ Чансери-лейн. В витрине красовалась картонка, на которой китайскими иероглифами и по-английски было написано: «Стоянка рикш запрещена» — невразумительная шутка. И никакой вывески, лишь груды книг.

Гастон с большой разборчивостью брал книги: только новые, без каких-либо помет или штампов, а также те, что пользовались спросом у библиотек. Основными его поставщиками были лондонские литературные критики; задержавшись у простого деревянного прилавка, на котором горой лежали книги, посетитель мог сподобиться увидеть знаменитостей, свирепых критиков, литературных поденщиков, отбивающих друг у друга хлеб. Они входили туда, как входят заядлые игроки в лавку ростовщика, за беспечной миной на лице, пряча смущение. Все они занимались тем, что сами же в душе слегка презирали, — продавали отрецензированные книги за полцены, зато наличными.

По пятницам там царило особое оживление: для воскресных газет и еженедельников это последний срок сдачи в набор. После обеда, отпечатав свои рецензии, я отправлялся из Клапама на Флит-стрит и продавал Гастону уже ненужные мне книги. Потом относил рецензии в расположенную неподалеку редакцию «Нью стейтсмен». Обычно я писал обзоры трех-четырех книг, порой и шести, под общим названием «Проза недели»; иногда рецензировал по четыре книги путевых заметок. Рецензенту детективных романов требовалось вдвое меньше места на обзор куда большего количества произведений. Редакция «Стейтсмен» располагалась рядом с Линкольнз-инн[27](его напыщенные члены выглядят весьма глупо в своих пышных париках и черных мантиях). И вот рецензия сдана, в кармане у меня лежат живые деньги, вскоре по почте должен прийти чек, а впереди — два выходных дня. По субботам я закупал продукты, а в воскресенье мы с Алисон и мальчиками выезжали на пикник. В эти два дня я не писал ни словечка. Зато в понедельник снова садился за свой роман, а вечером читал книги, присланные на рецензию. В пятницу писал обзор, и опять наступала пора отправляться к Гастону.

Я любил сдавать книги, мне было приятно, что стопки сигнальных экземпляров превращаются в конструктор «Лего», в банку джема, в книжку «Хоббит» и четыре унции отличного трубочного табака фирмы «Плейерс». Такой заведенный и нерушимый порядок меня очень устраивал. Однообразие лондонской жизни было необходимо для создания длинного романа.

— И как продвигается твоя книга? — спрашивала меня по выходным Алисон, заметив мой задумчивый вид.

— Прекрасно, — неизменно отвечал я.

Да так оно и было, но мне-то хотелось большего — побольше денег, побольше места на странице в «Стейтсмен», вместо недельного обзора хотелось написать настоящую критическую статью, рецензию на одну книгу вместо четырех, увидеть свое имя на обложке журнала. Но я не жаловался. Заведенный порядок действовал успокаивающе. Всегда уютный и предсказуемый, Лондон глухой зимой нравился мне особенно — аспидно-черный в январский мрак и стужу. До весны, казалось, еще очень далеко. Лондонцы настолько ненавидят январь и февраль, что даже недовольно бурчат об этом в автобусах совершенно незнакомым спутникам.

Мне же в такую погоду особенно хорошо писалось, и я ее любил. Так что, в отличие от настоящих лондонцев, я наслаждался этими месяцами, с их туманами и низким белесым небом. Когда шел дождь, город сразу чернел, и это мне тоже нравилось. Дни были короткие, ночи долгие, из дому выходить не хотелось. Я работал у себя наверху в маленьком озерце света от настольной лампы; за окном виднелись крытые шифером крыши, дымовые трубы и голые деревья в садиках. Все тоже сидели по домам. Зимой в Лондоне у меня никогда не бывало чувства, будто я пропускаю какое-то важное событие.

У Гастона я обычно встречался с Иэном Маспратом. Столкнулся с ним и в ту сумрачную январскую пятницу, когда принес туда очередную пачку сигнальных экземпляров. Иэн возбужденно вел переговоры с Гастоном, они никак не могли столковаться насчет цены одной книги. Заключив наконец сделку, Маспрат, весь взъерошенный, отошел в сторону. Пока я продавал свои четыре книжки («Господи, ну и дороговизна!» — сказал Гастон, вручая мне семь фунтов), Маспрат тишком сунул в портфель какой-то томик.