Епископ побледнел, и удовлетворение оставило его лицо:

– Какое несчастье… Полагаю, от какого-то союза, предшествовавшего ее работе у Парментера?

– Нет, это случилось уже после того, как она стала с ним работать. Опасаюсь, что отцом был как раз один из находившихся в доме троих мужчин.

– Чисто академический вопрос. – Реджинальд вытянул шею, поправляя воротник, словно бы тот вдруг стал тесен ему. – Теперь нам этого никак не узнать, и мы обязаны предположить, что виноват молодой Парментер, и именно этот факт и послужил причиной для… убийства. С ее стороны это небольшой грех, суперинтендант, и нет необходимости чернить имя молодой женщины, делая его публично известным. Пусть себе покоится с миром, бедняжка. – Он судорожно глотнул. – Незачем, да и не нам осуждать ее слабость.

– Действительно, это мог быть и Мэлори Парментер, – согласился Томас, ощущая в душе иррациональный гнев. У него не было права судить епископа, он не имел никакого представления о личности молодого Парментера и о том, каким образом тот досаждал Андерхиллу. И тем не менее Питт ощущал сильную неприязнь к своему собеседнику.

– Но мог убить и не Мэлори, – проговорил он. – Я не могу действовать, не имея доказательств.

Епископ был явно взволнован.

– Но на какие доказательства вы можете рассчитывать? – вопросил он. – Никто не признался. Самого падения никто не видел, и вы только что сказали мне, что виноватым может оказаться любой из троих мужчин. Что вы намереваетесь делать? – возвысил он голос. – Дело нельзя оставить нераскрытым! В таком случае погибнут репутации всех троих мужчин. Это будет чудовищно!

– А что еще можете вы рассказать мне о Мэлори Парментере… что-нибудь особенное, епископ Андерхилл? – спросил Питт. – И быть может, о Доминике Кордэ? А еще в некоторых отношениях вы должны знать Рэмси Парментера лучше, чем кто-либо другой.

– Да… конечно. Впрочем… не знаю.

– Прошу прощения?

Тень неудовольствия пробежала по лицу Реджинальда, и он приступил к объяснению:

– Естественно, я давно знаю Мэлори Парментера. Мальчишкой он был не из самых легких – вечно, как я уже говорил, перескакивал с одного увлечения к другому. Большинство людей перерастают в себе подобную тенденцию, но он этого не сделал. Он не смог определиться, как надо поступить с собственной жизнью. Нерешительный такой был, понимаете? – Андерхилл критически посмотрел на суперинтенданта. – Собрался было учиться в Оксфорде – и не стал поступать туда. Ни разу ни в кого не влюбился. Нет таких девиц, чтобы удовлетворяли его невероятно высоким критериям. Жил в мирке, отделенном от реальности. Идеалист. Не способный пойти на компромисс.

Он смолк.

– Что еще? – через мгновение поторопил его Томас.

– Ненормальный он был какой-то, – закончил епископ, удовлетворившись найденным словом. – Да, ненормальный. Увы, теперь это должно быть вполне очевидно.

Питт понял это как указание на переход Мэлори в католицизм, однако не стал ничего говорить.

– A что насчет мистера Кордэ? – сменил он тему.

– A? Да. Весьма многообещающий человек. – Голос Андерхилла немедленно наполнился удовлетворением, и на губах его промелькнула улыбка. – Весьма многообещающий. Всегда так радостно видеть человека, обратившегося в истинную веру и готового пожертвовать всем для того, чтобы идти ее путем…

– Разве это жертва? – изобразил невинность Питт, подумав о том отчаянии, которое описывал ему Доминик, и том мире, который теперь почил на его лице и поведении. – Я бы сказал наоборот. На мой взгляд, он приобрел много больше, чем пожертвовал?

Реджинальд вспыхнул:

– Ну, конечно! Вы не поняли меня. Я говорил о… – Он взмахнул рукой. – Я просто не способен описать это вам. Годы занятий, самодисциплины, финансовых ограничений, связанных с едва ли не минимальным доходом… Это жертва, сэр, пусть и принятая добровольно.

– И вы считаете Доминика Кордэ нравственно превосходным человеком, стоящим над слабостями и искушениями тщеславия, гнева и похоти…

Епископ подвинулся вперед в просторном красном кресле:

– Конечно, считаю! В этом не может быть сомнений. Я могу даже самым нелюбезным образом предположить, что…

Он вдруг умолк, осознавая, что готов был зайти слишком далеко, а потом осторожно продолжил:

– Ну, я, естественно, говорю, как умею, суперинтендант. У меня есть много причин верить… но ничего дурного я о нем не слышал…

– A Рэмси Парментер? – спросил Питт, не надеясь пусть не на ценный, но просто на здравый ответ.

– Этот человек до сих пор обладал безукоризненной репутацией, – мрачным тоном ответил Андерхилл.

– Но, конечно же, сэр, вы знакомы с ним не по одной репутации? – продолжил полицейский.

– Естественно! – Реджинальд теперь был явно расстроен и раздосадован. Он шевельнулся в кресле. – В этом заключаются моя профессия и призвание, суперинтендант. Однако мне не известно ничего из его природы или поступков, что могло бы заставить нас предположить, что он был не таким, каким казался, или обладал слабостями, более серьезными, чем те, которым покорно все человечество. – Он собрался добавить нечто еще, но передумал. Питту пришло в голову, что его собеседник мог вспоминать о том, как именно он рекомендовал Рэмси Парментера к грядущему повышению.

– Вы сомневаетесь в его призвании, в его вере? – предположил он. – В припадках уныния?

Интонация епископа сделалась снисходительной:

– У всех нас бывают сомнения, суперинтендант. Такая уж особенность человека, а особенно интеллигентного.

Томас ощутил, что спорить с ним бесполезно. Следовало придумать какую-то уловку, чтобы оказаться правым вне зависимости от исхода.

– Вы хотите сказать, что возглавляющее нас священство не обладает большей верой, чем простой обыватель? – громко сказал Питт, глядя собеседнику прямо в глаза.

– Нет! Нет, что вы, конечно, нет! Я хочу сказать, что… приступы уныния посещают всех нас. Всем нам досаждают… некие… мысли…

– А не случалось ли Рэмси Парментеру обнаруживать искушения в смысле потакания собственным слабостям или припадкам буйного гнева? Прошу вас, епископ Андерхилл, нам прежде всего необходима честность, а не желание замаскировать истину добротой.

Реджинальд надолго умолк, и в итоге полицейский уже подумал, что он и не собирается отвечать. На лице его застыло несчастное выражение, словно бы осаждавшие этого человека мысли и впрямь были болезненными. Питту самым немилосердным образом показалось, что тревожит его на самом деле собственное неловкое положение.

– Мне нужно подумать, – промолвил наконец епископ. – В данный момент я совершенно не готов к разговору на эту тему. Простите, сэр. Это все, что я могу вам сказать.

Томас не стал настаивать. Поблагодарив хозяина дома, он откланялся. А после того, как за ним закрылась дверь, Андерхилл направился к телефону – к этому изобретению он относился весьма двусмысленно – и позвонил в кабинет Джона Корнуоллиса.