Пресс сказал: «Это Джордж, мама, это Джордж и Доро». В ее взгляде мелькнула искорка узнавания, но она уже не смогла тепло улыбнуться, как прежде. Ты же понимаешь, с ней случился удар.

Президент с дочерью оставались у постели умирающей около часа, а затем вылетели обратно в Вашингтон. Дороти Уокер Буш скончалась в 5:05 вечера того же дня. Миссис Эллис позвонила президенту, но секретарша ей ответила, что Джордж Буш находится в другой части Белого дома и принимает верительные грамоты иностранных послов.

— Он перезвонил мне ближе к ужину, — вспоминает миссис Эллис.

Чувствовал ли он опустошение?

— Я уверена, что его охватило именно это чувство. Со смертью всегда приходит острое ощущение потери, даже если такой исход ожидаем и умершей шел девяносто второй год. Однако, когда я сообщила ему новость по телефону, он стойко перенес известие и лишь сказал: «Вот такие дела».

Накануне похорон президент заявил, что не собирается выступать с речью.

— О, боже, нет, я не в состоянии этого сделать. Я лучше помолчу. Спрячусь за спины других членов «Команды крикунов». Нет, не могу. Я ужасно себя чувствую на подобных мероприятиях. Мне было тяжело, когда я отдавал дань памяти погибшим на «Айове» и павшим во время «Бури в пустыне», хотя я не был особенно взволнован. Я хотел бы выступить, но знаю предел своих возможностей. Я даже здесь в Кемп-Дэвиде за всю прошлую ночь не проронил ни слова. Просто слушал, как поет хор. С программой выступила Эми Грант. Это было так чудесно — помолчать. С нами было несколько друзей, и я попросил: «Господи, воздержимся от слез».

Годы становления

«Что ты делал на войне, папа? — Ну, как тебе сказать…»

Когда мне исполнилось девятнадцать, я отправился на призывную медицинскую комиссию, и тем ограничился мой армейский опыт. Я захватил с собой письмо от доктора Мэрфи, педиатра, который пользовал меня в детстве. В письме с самыми жесткими подробностями описывалась астма, моя спутница в течение большей части жизни, приступы которой иногда были столь сильны, что могли уложить меня на неделю в больницу. Пока шаркая и еле передвигая ноги, я брел от уролога к проктологу, я старался, чтобы мой вид свидетельствовал о крайнем изнеможении, вызванном, может быть, чахоткой, и готовности тут же бухнуться в обморок, если кто-нибудь повысит голос в мой адрес. Один из военных врачей хмуро глянул на письмо, содержание которого никак его не тронуло. Мои руки сразу стали липкими, и я вытер ими лоб в надежде, что пот придаст бровям нужный блеск. Наконец я дошел до последнего стола, за которым сидели три доктора, изучая записи других специалистов и вынося по ним свое заключение.

— Астма? — спросил один из них, поднимая взгляд.

Я, напрягая последние силы, кивнул и издал эмфизематозный звук, долженствующий обозначать «да» и убедить врача, что астма отняла у меня плевру, которую я берег, чтобы принять участие в таинстве последних обрядов, в моем случае означавшем ту или иную степень неизбежности.

После длиннейшей паузы, которую я когда-либо в жизни переживал, он произнес:

— Негоден.

Выйдя из здания, где находилась комиссия, я терпеливо плелся несколько кварталов и лишь потом побежал со всех ног (вдруг они за мной наблюдали). Никогда прежде я не бегал так быстро. Когда, пролетев милю, я добрался до университетского общежития и увидел в комнате своих соседей и приятелей, до меня окончательно дошла суть происшедшего. Я высоко подпрыгнул и еще в воздухе завопил:

— Я ОТКОСИЛ!

Несколько голов мгновенно повернулись в мою сторону, и на лицах я прочел изумленное выражение, мол, какой переворот в академических ценностях вызвал столь бурное веселье, граничащее с сумасшествием.

Двенадцать лет спустя ноябрьским днем в Вашингтоне я присутствовал на открытии Мемориала павшим во вьетнамской войне. У края толпы, недалеко от меня, я заметил моряка лет сорока. Он стоял совершенно неподвижно в своей безупречно отглаженной парадной форме. Вдруг он отвернулся, сделал несколько шагов в сторону, снял очки и прижал два пальца в белоснежной перчатке к переносице, вытирая навернувшиеся слезы.

Его неподдельная скорбь заставила меня почувствовать себя самозванцем. Я понял, что здесь мне не место, и быстро ушел.

В те выходные было много разговоров о восстановленной справедливости. Действительно, ветеранов наконец приветствовали на родине и выразили им признательность, которую те всегда заслуживали.

Группа студентов в баре Джорджтауна встала и встретила аплодисментами вошедших ветеранов. Это событие дало повод президенту Рейгану специально упомянуть о нем в своей очередной речи.

В одном городе, прославившемся когда-то очень живописными антивоенными демонстрациями, мрачных настроений замечено не было — лишь по телевидению давали анонс только что вышедшего на экраны фильма с Сильвестром Сталлоне, вылечивавшим свой посттравматический стресс с помощью винтовки М-16. Подходящее выбрано время Голливудом! Но лишь когда закончились парады, торжественные речи, встречи боевых друзей, симпозиумы, когда прошла пятидесятишестичасовая служба в Национальном соборе, в течение которой были оглашены имена 57 939 погибших и пропавших без вести, появилось ощущение настоящего возвращения солдат домой. Майра Мак-Ферсон писала в «Вашингтон пост»: "Ныне установился пусть худой, но мир; некоторые из тех, кто встречал их [115] в армейских лагерях и аэропортах насмешками и бранью — студенты, получившие отсрочку и издевавшиеся над не имевшими подобных привилегий призывниками и добровольцами, которыми двигала потребность послужить своей стране, испытали стыд и чувство вины".

Прошло десять лет после возвращения войск на родину, но до самого последнего времени я не встречал никого, кто бы испытывал стыд и чувство вины за то, что не отправился во Вьетнам, — ни в одном из сотен разговоров о войне не прозвучала эта тема. Меня это удивляет, и, я думаю, слово «худой» здесь ключевое.

Пропасть между теми, кто пошел воевать, и теми, кто спрятался за их спинами, во время вьетнамской войны стала глубже, чем когда-либо еще в нашей истории. За период между 7 августа 1964 года, когда была подписана резолюция по инциденту в Тонкинском заливе, и 30 апреля 1975 года, когда под натиском коммунистов пал Сайгон, пятьдесят три миллиона американцев достигли призывного возраста. И из этих пятидесяти трех миллионов одиннадцать попали на военную службу, а из этих одиннадцати только менее трех отправились в Индокитай. Итак, остается около сорока двух миллионов, которые там не служили. Двадцать шесть миллионов женщин не подлежали призыву (хотя роль шести с половиной тысяч женщин, которые добровольно пошли в армию, ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов). Около