— Если ты так уверен, что это убийство, то почему не расследуешь дело сам? — поразился Олег, принимая папку.

— Прокуратура косвенные улики не приняла, опасается «глухаря». Меня руководство не поддержало, а, наоборот, потребовало, чтобы я не тянул время и остановился на суициде. Портить отношения с руководством перед пенсией мне нежелательно, — и Павленко горько улыбнулся.

Вернувшись домой, Олег с нетерпением раскрыл папку — в ней находились ксерокопии протоколов осмотра квартиры убитой, заключения судмедэкспертизы, решения прокуратуры об отказе в возбуждении уголовного дела, список подозреваемых и их алиби. Время смерти Фроловой, вследствие высокой в те дни температуры, было установлено неточно, допускалась погрешность в шесть-восемь часов. Первым в списке подозреваемых значился Рыков Вениамин Борисович, ныне заведующий Домом культуры в Феодосии, а полгода тому назад он работал помощником режиссера в одном из киевских драматических театров и сожительствовал с Фроловой. Прилагался список пассажиров утреннего рейса из Симферополя в Киев и вечернего — из Киева в Симферополь. Там же имелся ряд протоколов, объяснений, из которых следовало, что Рыков вечером в день смерти Фроловой организовывал концерт художественной самодеятельности в Симферополе, где сам выступал с номером — играл на аккордеоне. Съездить из Симферополя в Киев и обратно за такой короткий срок он мог только на самолете, а отсутствие его фамилии среди пассажиров дневного рейса из Киева было для него стопроцентным алиби.

Последний сожитель Фроловой, Иван Широкий, был ее любовником непродолжительное время, их связь была самой короткой из всех — меньше месяца. Он отличался устойчивой приверженностью к выпивке, невоздержанностью в выражениях, из-за чего и был изгнан. Широкий был машинистом сцены в том же театре, где раньше работал Рыков, и вечером занимался техническим обеспечением спектакля. В день смерти Фроловой он пришел на работу пьяным, о чем была составлена докладная записка руководству. На утро и день он имел алиби, подтверждающееся лишь его собутыльниками, с которыми пиршествовал в Гидропарке по случаю выданной зарплаты. Олега удивило, что Павленко поставил его фамилию в самый конец списка, хотя среди всех подозреваемых он имел самое хлипкое алиби.

Олег не выдержал — позвонил Павленко и обрадовался, что тот оказался на месте:

— Я тут хотел уточнить по поводу алиби Широкого…

— Понятно, — прервал его Павленко. — Можешь этим не заниматься. Широкий — конченый алкоголик с интеллигентной внешностью. Такой пошел бы на убийство, но не в день зарплаты, а когда денег нет. И настолько детально продумать все он вряд ли смог бы. Если не веришь, повидайся с ним — может, я ошибаюсь. Все, бегу, у меня своей работы достаточно.

Олег решил увидеться с Иваном Широким. Ведь если он будет во всем идти след в след за Павленко, то, как и тот, в итоге упрется в тупик. Надо делать и проверять самые невероятные предположения и, может, тогда к чему-нибудь удастся прийти.

Удостоверение в красной обложке было почти как настоящее «эмвэдэшное», за исключением того, что согласно ему Олег являлся частным юрисконсультом, и подтверждалось это соответствующей печатью, не гербовой. Мельком показанное удостоверение оказало гипнотизирующее действие на вахтершу. Олегу тут же дали провожатого — низенького веснушчатого мужчинку, говорившего несколько писклявым голосом. Это был заведующий реквизиторским цехом.

— Без меня вы запутаетесь в наших лабиринтах, — по ходу объяснял мужчинка, назвавшийся Альбертом Ивановичем. — Ведь театр — не только вешалка, фойе, зал и сцена. Очень много механизмов скрыто за кулисами, а большинство декораций подвешены на канатах, перемещаются с помощью элеваторов, имеющих с другой стороны контргрузы, калкаши. Чтобы вам было понятно, это мини-фуникулеры. Декорацию опускаешь вниз — контргруз наверху. Декорация наверху — контргруз внизу. А если взять поворотный круг на сцене…

Олега это не интересовало, и он прервал провожатого, направляя беседу в нужное русло:

— Вы так хорошо все знаете! Видно, работаете здесь давно?

— Да уж — третий десяток пошел, как я здесь. Пришел сразу после школы — думал артистом стать, но не вышло. А начинал я рабочим сцены.

— Какого вы мнения об Иване Широком?

— Человек как человек… — Веснушчатый мужчинка пожал плечами. — А вообще-то пьяница — все пропивает. Является на работу пьяным — все ему сходит с рук. Другого бы уволили давно.

— Почему такое снисхождение к Широкому? — заинтересовался Олег.

Веснушчатый понизил голос, оглянулся и торопливо произнес:

— Они с директором вместе учились на актерском, тот его и покрывает. Но никому не говорите, что это я сказал! — испуганно закончил он.

— А с директором я смогу сегодня увидеться?

— Нет. Он вчера уехал в отпуск — за границу, на две недели. А вообще у него отпуск большой, так что появится ближе к осени и тут же устроит разнос замдиректора Чайковскому за плохую подготовку к новому сезону. — И он снова испуганно сказал: — Но я вам…

— … ничего не говорил, — закончил за него Олег.

— Теперь нам надо будет немного помолчать — на сцене идет репетиция, — извиняющимся тоном попросил Альберт Иванович.

Они стали подниматься по деревянным лестницам круто вверх. В стороны уходили горизонтальные галереи, вдоль которых блестели смазкой вертикально стоящие рельсы и висели канаты. На третьем ярусе они пошли по горизонтальной галерее и вскоре столкнулись с мужчиной лет сорока пяти, в пропотевшей майке, плотно облегавшей мускулистый торс, и темных штанах спецовки. Его длинные волосы были заплетены сзади косичкой. На красивом мужественном лице, немного оплывшем в связи с возрастом и чрезмерным употреблением алкоголя, выделялись орлиный нос и горящие огнем глаза. С такой внешностью ему бы играть мушкетеров или пиратов, а не тягать канаты на задворках сцены.

— Ваня, тут к тебе гости, — елейным голоском произнес Альберт Иванович.

— Гостям мы всегда рады, а для врагов-недругов имеем шашку! — прогрохотал Широкий чуть ли не басом и махнул рукой, словно рубанул шашкой.

Веснушчатый испугался.

— Ваня! Репетиция же, — прошипел он.

— Физику учи, Альбертушка-Вертушка! Куда звук распространяется — вверх или вниз? Хочешь, сейчас крикну, а внизу меня не услышат? — предложил он, и Альберт Иванович, несмотря на полумрак, стал белым, словно мел.

— Ваня, не надо ничего делать! — попросил он и в тот же миг бросился по лестнице вниз.

— Чем я обязан вашему появлению в моих чертогах? — поинтересовался Иван Широкий, играя голосом, — то повышая, то понижая тембр.

— Я расследую обстоятельства смерти Любови Гавриловны Фроловой. Ведь вы были с ней достаточно близки?

— И я — тоже был, — трагически произнес Широкий, невольно вызвав в памяти Олега известную фразу Юлия Цезаря «И ты, Брут?».