— Человеческое, — отчитывали его, словно мальчишку, — это еще не есть законное. Поступая лишь «по-человечески», вы невольно вторгались в пределы разумной юриспруденции и теперь заслуживаете порицания общества.

— Извините, — жалко бормотал тайный советник, — я ведь никого не хотел обидеть, я желал одного — чтобы лучше…

И уж совсем неожиданно для Ольги Палем выросла молодцеватая фигура полицейского пристава Олега Чабанова, который многое знал, но заявил кратко — без лишней патетики:

— Ничего худого о подсудимой доложить не могу!

— Вы знали, что подсудимая, имея законную фамилию Палем, имела дерзость называть себя и «Поповой».

— В полиции Одессы об этом все знали.

— Почему не противились нарушению законности?

— Мне кажется, что полковник Колемин уже многое прояснил. Подсудимая называла себя Поповой с нашего ведома, — отвечал Чабанов, — потому что ее крестный отец не возражал, чтобы она носила его фамилию. Спорить же с ним, генералом и губернским предводителем дворянства, нам совсем не хотелось.

Появление на суде Сережи Лукьянова привело Ольгу Палем в тихий ужас. Бывший юнкер, а ныне поручик гвардейской артиллерии, Лукьянов вспомнил перед судом летний сезон на хуторе под Аккерманом, когда мама сказала ему, что Ольга Палем могла бы стать хорошей женой, а теперь…

— Теперь я вижу, куда завели ее темные дебри жизни! Я уже досыта начитался в газетах всяческих инсинуаций о госпоже Палем, но я не верю ни в распутство, ни в злодейство подсудимой. Да, я общался с нею, еще юнкером, и смею заверить суд в ее чистоте и порядочности. Чтобы вам все стало ясно, я могу заявить лишь одно, самое насущное. Признайте ее невинной жертвой нашего порочного общества, и я отсюда же, из этого зала суда, согласен увести ее под венец, чтобы она стала моей богоданной женой и матерью моих детей. Если она и убила мерзавца, значит, он того и заслуживал… Больше мне сказать нечего. Но разве я не прав, дамы и господа?

Такое заявление вполне годилось для газетной сенсации, и корреспонденты разом склонились над своими блокнотами, дабы читатели убедились в том, что рыцари на Руси еще не перевелись. При этом Ольга Палем рвалась через барьер:

— В чем моя вина? — спрашивала она, почти безумная от ярости. — Неужели лишь в том, что я не хотела оставаться блудницей, мечтая стать законной женой человека, которого полюбила?! Если за всех людей на свете распяли Христа, так распните же и меня — за всех женщин, которые желают одного, только одного: простого семейного счастья…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Примерно в такой обстановке вершился суд, и читатель поймет, что я лишь едва-едва приоткрыл занавес, не обнажая всей сцены торжества злоречия и справедливости, ибо цельная полнота картины судилища увела бы нас слишком далеко…

18 февраля Николай Платонович начал свою речь в защиту Ольги Палем. Настал его звездный час. Вернее — три часа, и его речь, начатая в шесть часов вечера, закончилась поздно вечером бравурным громом аплодисментов публики.

Суд присяжных заседателей удалился на совещание и вскоре же вернулся в зал заседаний с окончательным вердиктом:

— Нет, невиновна!..

Карабчевский подошел к барьеру с протянутой рукой:

— Ольга Васильевна, вы свободны… Как видите, я сдержал свое слово.

— Виновна с ног до головы, и в этом у меня нет никаких сомнений, — заявил министр юстиции Николай Валерианович Муравьев (который как раз в это время расходился с четвертой женой, желая вернуться к первой).

Министр — это вам не тюха-матюха, а потому его слова воспринимаются подчиненными с особым вниманием.

Всего лишь ночью 18 февраля Ольга Палем обрела свободу, а 21 февраля 1895 года «Правительственный вестник» опубликовал официальное сообщение: «Министр юстиции, обратив внимание на условия, при которых судебное заседание… по делу мещанки Ольги Палем, обвиняемой в убийстве студента Довнара, закончилось оправдательным приговором, несмотря на наличность тяжкого преступления, поручил прокурорскому надзору озаботиться принесением на этот приговор кассационного протеста в Правительствующий Сенат…»

Я лишен возможности перелистать «Новое Время» за эти дни, но зато извещен, что газета поддержала мнение министра; из глубин Эртелева переулка, где размещалась редакция Суворина, слышалось ворчливое бормотание В. П. Буренина, известного своим псевдонимом «Граф Алексис Жасминов»:

— Не слишком ли много развелось у нас Юдифей, желающих видеть наших Олофернов безголовыми? Если каждая жидовка укокошит хотя бы одного русского студента, то, посудите сами, как великая мать-Россия будет созидать лучезарное будущее?..

21 марта, довольно-таки скоро, в Кассационном департаменте Сената уже готовился доклад для пересмотра дела.

Обер-прокурор Анатолий Федорович Кони, обязанный сделать заключение по делу Ольги Палем, еще до совещания имел краткую беседу с Карабчевским. Кони, сам сенатор, относился к нему очень хорошо и с большим уважением, а потому их разговор носил дружеский характер.

Дружеский, но никак не соглашательский.

— Николай Платонович, — сказал Кони, — не в обиду вам будь сказано, сила вашей логики и вашего красноречия уже не однажды вынуждали Фемиду переписывать обвинительные приговоры на оправдательные. Вы, как никто другой, способны черного кобеля отмывать добела. Присяжные заседатели, послушав вас, желают внимать уже не прокурору с его знанием законности, а вам, присяжному поверенному, знатоку души и сердец.

— Благодарю, — отвечал Карабчевский. — Но что же мне делать? Оставаться равнодушным, словно гнилой пень в темном лесу, или жевать мякину, как это делают мои хладнокровные коллеги Адамов, Соколов или Керенский…

— Ваша речь в защиту Ольги Палем, — настаивал Анатолий Федорович, — попросту гениальна, и вашему ораторскому искусству могли бы позавидовать даже парижские адвокаты, красноречием никогда не обиженные. Но именно ваша блистательная речь и вовлекла суд в ошибочное определение полной невиновности Ольги Палем. В данном случае — увы! — эмоциональная сила вашего воздействия сокрушила торжество законности.

Николай Платонович грустно посмеялся:

— Никак не пойму, то ли вы меня хвалите, то ли вы меня порицаете за избыток эмоциональности. Но живые люди, попавшие под карающий меч закона, это все-таки не бездушные кирпичи, которым безразлично, если из Петербурга их перевозят на Сахалин, и говорить о людях следует возвышенным тоном… Я буду с вами бороться! — заключил Карабчевский.

Кони оставался джентльменом:

— Желаю успеха в борьбе с Департаментом и со мною…

Свежий ветер задувал в широкие окна с Невы, заставленной оттаявшими кораблями, торжественная лепнина высоких потолков Сената невольно напоминала о славном прошлом, а пухлозадые гении, раздувая щеки, извлекали из горнов радостные гимны юридической и нравственной справедливости.