модель спартанской илотии. Илоты – это аграрные сообщества Лаконии и Мессинии, которые подчинялись Спарте. До сих пор ведутся споры о том, как они оказались под контролем Спарты: вероятно, Мессиния была завоевана, но некоторые ученые считают, что илоты – это те, кто предпочел не участвовать в войнах, или те, кто был коллективно наказан за восстание в прошлом. В любом случае илоты принципиально отличались от рабов: жили целыми общинами, ежегодно подвергались унижениям в ходе спартанских ритуалов и, как подданные всех архаичных аграрных государств, должны были поставлять своим господам зерно, масло и вино. За исключением того, что они не подверглись депортации и принудительному переселению как пленники войны, во всех иных отношениях илоты были крепостными земледельцами полностью военизированного общества.

Такова иная архаичная формула организации комплекса из рабочей силы и зерновых, который служил модулем государственного строительства, обеспечивая излишки урожая. Вероятно, хотя неизвестно как именно, некоторые города-государства Месопотамии возникли в результате завоевания или перемещения аграрного населения внешними военными элитами. Ниссен предупреждает о необходимости критически оценивать риторику стигматизации безгосударственных народов и призывает помнить о постоянных взаимных обменах гор и равнин: «даже массовое заселение месопотамской равнины в середине IV тысячелетия могло быть частью этого процесса <…> Прельстившись письменными источниками, <…> мы усвоили точку зрения жителей равнин»[170]. Тот факт, что названия городов Ура, Урука и Эриду не являются шумерскими по происхождению, говорит о возможности набега или захвата контроля военизированной группировкой аграрного общества. Вероятно, зерновой центр расширялся и обогащался за счет принудительных переселений военнопленных с периферии и других городов. В любом случае такие древнейшие общества не были похожи и на самом деле не были рабовладельческими в характерном для Афин или Рима смысле. Тем не менее очевидна центральная роль закабаления и принуждения в создании и поддержании основополагающего зерно-трудового модуля первых аграрных государств.

Гипотетическое уточнение об одомашнивании, тяжелом труде и рабстве

Как мы уже знаем, не государства изобрели рабство и закабаление – они существовали в бесчисленном множестве догосударственных обществ. Однако государства совершенно точно изобрели огромные общества, основанные на систематическом принудительном труде пленников. Даже если доля рабов в государстве была намного меньше, чем в Афинах, Спарте, Риме или Новоассирийском царстве, рабство и труд пленников все равно играли столь жизненно важную и стратегическую роль в поддержании государственной власти, что сложно представить, как иначе эти государства смогли бы так долго просуществовать.

А что, если в качестве плодотворной догадки мы серьезно отнесемся к утверждению Аристотеля, что раб – это орудие труда и потому может восприниматься как домашнее животное типа вола? Ведь Аристотель говорил об этом совершенно серьезно. Что, если мы будем рассматривать рабство, военнопленных земледельцев, илотов и т. п. как государственные проекты по принудительному одомашниванию класса слуг по аналогии с тем, как наши неолитические предки одомашнили овец и крупный рогатый скот? Конечно, эти проекты до конца так и не были реализованы, но такая интерпретация событий не кажется притянутой за уши. Алексис де Токвиль обращался к этой аналогии, когда оценивал возрастающее мировое господство Европы: «Наблюдая то, что происходит в мире, можно прийти к мысли, что европеец занимает по отношению к людям других рас такую же позицию, как сам человек по отношению к животным. Он заставляет их работать на себя, а если ему не удается сломить их сопротивление, он их уничтожает»[171].

Если заменить «европейца» на «древние государства», а «людей других рас» на «пленников войны», то, я полагаю, это не сильно исказит суть утверждения. Пленники – по отдельности и в совокупности – были неотъемлемой частью государственного механизма производства и воспроизводства наряду с домашним скотом и зерновыми полями государственного «домохозяйства».

Я уверен, что если развивать эту аналогию дальше, то она прояснит очень многое в истории. Возьмем вопрос воспроизводства: суть одомашнивания составляет установление человеческого контроля над воспроизводством растений и животных, т. е. ограничение их свободы и забота о селекции и темпах воспроизводства. В войнах за пленников предпочтение отдавалось женщинам репродуктивного возраста, что отражает заинтересованность государств в их воспроизводственных услугах в той же степени, что и в их труде. Было бы полезно, но, увы, невозможно оценить значение деторождения рабынь в демографическом росте и стабильности древних государств в свете тех эпидемиологических вызовов, с которыми они сталкивались. «Одомашнивание» нерабынь в первых зерновых государствах можно трактовать схожим образом. Сочетание собственности на землю, патриархальной семьи, разделения труда внутри домохозяйства и главного государственного интереса (максимизация численности населения) породило эффект «одомашнивания» репродуктивных способностей женщины.

Одомашненное тягловое или вьючное животное освобождает человека от значительной части тяжелой работы. Примерно то же самое можно сказать о рабах: помимо и сверх изнурительного плужного земледелия, военные, ритуальные и городские задачи новых государственных центров требовали беспрецедентных масштабов и разнообразия труда. Разработка карьеров, работа в шахтах и на галерах, строительство дорог и каналов, лесозаготовки и другие виды неквалифицированного труда даже в более современные эпохи выполнялись осужденными, крепостными или доведенным до отчаяния пролетариатом. Это те виды работ вдали от дома, которыми гнушаются «свободные» люди, включая крестьян. Однако эти опасные и тяжелые работы были необходимы для выживания древнейших государств. Они не могли заставить свое аграрное население выполнять их, опасаясь его бегства или восстаний, поэтому принуждали к этим работам захваченное в плен и одомашненное чужое население, которое можно было заполучить только благодаря рабству – это давняя, абсолютно безуспешная и последняя в истории попытка претворить в жизнь аристотелевский принцип «человеческого орудия труда».

Глава 6. Хрупкость первых государств: разрушение и демонтаж

Чем больше читаешь о древнейших государствах, тем больше удивляешься тому искусству управления и импровизации, что позволило им возвыситься. Их уязвимость и хрупкость так очевидны, что объяснять приходится их редкое появление и удивительные случаи долголетия. Раннее государственное строительство можно представить в виде четырех- или пятиярусной пирамиды, в которую пытаются выстроиться школьники, но она постоянно разрушается еще до завершения. Если же, вопреки всем препятствиям, пирамида готова, включая вершину, то аудитория, затаив дыхание, следит за тем, как она подрагивает и раскачивается, предвидя ее неизбежное крушение. Если акробатам повезет, то последний из них, изображающий вершину пирамиды, переживет миг триумфального позирования перед зрителями. Если развить эту метафору немного дальше, то можно сказать, что сегменты пирамиды по отдельности достаточно стабильны – их можно назвать ее элементарными единицами или строительными блоками. Однако создаваемая ими сложная структура оказывается шаткой и склонной к разрушению. Неудивительно, что она быстро распадается, удивительно, что ее вообще смогли создать.

Как политическая структура, формируемая поверх