Толмач-очкарик Джемоледдин оказался очень ценным попутчиком. Он прекрасно говорил по-русски, показал себя умным, образованным, отменным собеседником. Двое конвоиров, я их про себя окрестил циклопами за их огромный рост, к тому же один из них был вдобавок ко всему еще и одноглазым, всю дорогу молчали, не разговаривая даже между собой. А мы с очкариком прекрасно скоротали время.

Контакт между нами возник как-то сразу, без языковых, этнических и религиозных осложнений. Наверное, сказалось советское воспитание обоих. Джемоледдин, как выяснилось с первых слов беседы, более семи лет прожил в Москве, окончил Бауманку, самый престижный в те годы технический вуз СССР, потом учился в аспирантуре, но кандидатскую защитить не успел. В Афганистане победила Апрельская Саурская революция, и вожди его клана, не признав народную власть, встали на путь вооруженной борьбы с ней. Признаться, образ этого здравомыслящего человека, с его деликатностью и стильными роговыми очками, как-то не увязывался в моем сознании с дикостью здешних мест и нравов. Но рядом со мной на переднем сиденье сидел уже не вчерашний инженер гидротехнических сооружений, без пяти минут молодой афганский ученый, а священный воин Аллаха и рассуждал соответствующим образом.

Фактически переговоры начались для меня именно с того момента, как я вступил с ним в спор, в который плавно перешло наше знакомство, когда мы рассказали друг другу о себе все, что позволялось, исходя из моего статуса парламентера и создавшейся общей ситуации. Ведь от меня требовалось в первую очередь войти в доверие к этим людям, стараться не вызвать у них неприязнь, а то весь мой труд мог бы оказаться мартышкиным. Ну а, решив главную задачу переговоров, попутно постараться разъяснить им устремления высшего советского партийного руководства по установлению справедливого мира и порядка на всей территории Демократической Республики Афганистан.

Беседуя с Джемоледдином, я вдруг понял, насколько это будет тяжело мне сделать. И потом, уже будучи в горном лагере мехсудов, я про себя жалел, что общаться приходится не с ним, а с этим хитрым, как лис, и одновременно упертым, как ишак, Хаккани.

— Почему ты воюешь против нас? — с этого моего вопроса наш разговор и перешел в сугубо политическое русло. — Ведь мы пришли сюда по приглашению вашего правительства, которое признано законным многими странами мира — членами ООН. И сделали это, чтобы помочь вашей стране преодолеть трудности, а не уничтожать дружественный афганский народ.

Эта первая фраза получилась у меня какой-то излишне помпезной, с избытком ложного пафоса.

— Этого затребовали мои старейшины, — ответил переводчик.

— Но ты же человек с высшим образованием, кандидатом наук не стал из-за этой войны, в которой ты мне представляешься чужеродным элементом. Ладно, я человек военный и выполняю приказы своей Родины. Куда пошлют, туда и иду.

— А я — человек глубоко национальный и обязан подчиняться воле своих аксакалов, как требует того Коран от каждого правоверного мусульманина.

— Правоверный мусульманин с красным дипломом инженера-гидротехника, — с иронией сказал я.

— Бравый советский офицер-разведчик с красным партбилетом в кармане, — тут же парировал Джемоледдин.

Мы оба засмеялись.

— И все-таки, — продолжил я. — Мы пришли сюда с миром. И то оружие, что мы принесли с собой, никогда бы не было направлено в вашу сторону, если бы вы сами не начали сопротивление.

— Я не избирал то правительство Афганистана, к которому вы пришли на помощь. Оно узурпировало власть в стране после Саурского мятежа, называемого вами по своей привычке революцией. И сразу же стало истреблять ни в чем не повинных людей. Знаешь ли ты, что после лойя-джирги, которую созвали пуштуны, заседающие в кабульском правительстве, бесследно исчезли несколько старейшин нашего рода. Их наверняка замучили в застенках министерства госбезопасности. И мне неважно, что это сделали Тараки и Амин. Их уже Аллах назидательно наказал, причем не без вашего участия. Опирающийся на ваши штыки Кармаль занимается тем же, и мы будем противостоять его режиму. Мы — горцы, пуштуны, вазиры, и у нас существует кодекс кровной мести. Кстати, знаешь, как переводится с фарси слово «вазир»?

— Первый министр, — ответил я автоматически.

— Это в политике. А у простолюдинов, таких, как я, оно означает «первый человек».

— Но ведь шах Дауд, при котором ты учился в Москве, тоже был палачом своего народа, — попытался оправдаться я. — Поэтому ваши марксисты его и свергли.

Мне, признаться, самому было не по душе, как власти Афганистана ведут себя по отношению к тем, кого хотя бы малейшим образом подозревают в сотрудничестве с духами.

— Да, шах Дауд был плохим человеком и тираном, но он не подрывал основ ислама. И не приглашал для своей защиты неверных необрезанных кафиров, как это сделал злосчастный Бабрак.

— Дауд был до мозга костей светским лидером, который активно сотрудничал с Советским Союзом, — возразил я. — При нем в Афганистане стали строить электростанции. На одной из них и ты бы смог работать по специальности, инженером-гидротехником.

— Я тоже светский человек в мирное время, — ответил Джемоледдин. — Но когда на нас нападают неверные, мы все становимся моджахедами.

В этот момент я начал чувствовать, что проигрываю в этом идейно-теократическом противостоянии. Мусульман вообще трудно убедить в своей правоте, поскольку все свои убеждения и исходящие из них поступки они привыкли сверять с Кораном.

Между тем толмач продолжал развивать свою мысль.

— Мы, пуштуны, сунниты, самая миролюбивая ветвь ислама. Это шииты стремятся к мировому исламскому господству. А мы сидим себе в горах, никого не трогаем. Но если кто-то сунется в наши земли, то тогда мы все превращаемся из мирных скотоводов в священных воинов Аллаха.

«И как это вас только, таких умных и убежденных, держали в МВТУ имени Баумана?» — подумал я, откинувшись на спинку сиденья. Меня, честно говоря, уже начал утомлять этот разговор из-за его схоластического однообразия.

Однако в таком разморенном состоянии я находился всего несколько секунд. Возникшую паузу заполнил один из конвоиров-молчунов, выкрикнувший мне что-то в спину. Я от неожиданности вздрогнул и обернулся к циклопам, сидевшим на задних откидных стульчиках. Из потока чужеродной речи я понял только одно прежде услышанное от Джемоледдина слово, которое одноглазый, с бельмом на левом оке, повторил несколько раз: «кафир».

— Садриддин интересуется, сколько воинов Аллаха ты, неверный, убил на нашей земле? — перевел мне Джемоледдин.

Собравшись с мыслями, я попросил его объяснить Садриддину, что я, в общем-то, не по этой части. Мое предназначение не убивать, а контактировать с местным населением, вести разъяснительную работу, убеждать.

Мои слова, не знаю насколько точно переведенные, судя по всему, не понравились душману, и он, завывая и брызжа во все стороны слюной, начал что-то сбивчиво причитать.