Того брюнета…

«Время застыло в его умелых нежных руках… каждая клетка кожи взрывалась от наслаждения… да, еще, делай со мной все, что хочешь… послушная голова под его ладонью… слезы благодарности горячим потоком текли по твоим щекам… его смуглый живот на твоей белоснежной коже… и гостиничный номер, где ты готова была принять смерть, стать безвольной, податливой глиной…

Ну что, вспомнила?

Вспомнила, да?

Он велел: „Подожди, помолчи, замри“, а ты дрожала от счастья, он приказывал встать на колени, и ты покорно впускала руку… И, когда после многих дней в плену измятых простыней вы выползали на воздух, у тебя заплетались ноги. Вы чайник за чайником пили сладкий зеленый чай, и курабье напоминало вашу кожу со следами бессчетных поцелуев…

И бессчетных ударов…

Ты не могла все это забыть. Иди сюда, следуй за мной».

Я все помню, я следую за ней. Спускаюсь в город. Вразвалочку прохожу по Бродвею. Миную Коламбус-серкл, Пятьдесят седьмую, Таймс-сквер. В этот час люди устремляются в театры и мюзик-холлы. Такси отчаянно сигналят со всех сторон, пытаются прорваться на Бродвей, сливаются в единый желтый гудящий клубок.

Тот брюнет…

В последний раз он взял меня молча, прижал затылком к ледяной стене туалета в баре. Я стонала, мотала головой из стороны в сторону, сжимала его руками и ягодицами, плющом вилась вокруг него… «Так хорошо… Это было так хорошо…» — напеваю я в бледных лучах зимнего солнца, разглядывая гигантский неоновый рекламный щит над головой. Во рту пересохло, в коленях дрожь. Я покупаю колу и свежую газету. Прикидываю, куда бы пойти нынче вечером, чтобы снять мужичка и немножко погарцевать..

Бары я не люблю. Бар — это слишком очевидно. Мужчины пьют пиво за стойкой… Ничего путного от них не дождешься, с такими можно только наспех перепихнуться. У них на лицах написано: «Хуй в аренду». Стоит войти в бар, и понимаешь, что все, бал окончен.

Улицу тоже не люблю. Грязно, противно, особенно в этом квартале. Здесь повсюду крутят порнуху и второсортные мужчинки пялятся на тебя почем зря, жуют жвачку и сплевывают себе под ноги. Прислонившись к бетонной стене, провожают тяжелым собственническим взглядом. Они готовы по первому зову положить тебе руку на задницу и препроводить в дешевый отель, где будут трахать тебя совершенно механически, без малейшей изобретательности, возбуждаясь от собственной грязной ругани, от которой у тебя уши вянут.

Хочется тишины. Тишины. Надоели слова. Надоели.

Мы все время говорим, говорим… Сколько можно?

От ледяной колы у меня заныли зубы. «Нью-Йорк Пост» поведала о концерте в «Боттом лайн». В самой нижней части города. Выступает Бо Дидли, ветеран старой гвардии. «Боттом лайн» — классное место, аэробички и найковицы сюда не забредают.

Я успеваю на первое отделение. Оркестр играет кантри. Певичка прической напоминает Марию-Антуанетту, а внушительным бюстом — Долли Партон. У нее искусственные ресницы и повадки стриптизерши. Она самозабвенно сосет микрофон, и мужики в экстазе хлопают себя по ляжкам. Публика курит косяки. Я заказываю пиво. Все идет хорошо. Просто отлично. С-леденцом удаляется, скорчив презрительную мину. Ей все это не нравится, а кто бы сомневался? По ее мнению, в такие места приличным девушкам заходить опасно. В Нью-Йорке полно психов, и все они на свободе. Впрочем, если я раздобуду ей стоящего психа, она сразу втрескается в него по уши. Все скромницы одинаковы: жаждут острых ощущений, но сами и пальцем не пошевельнут. Хотят получить свое, не потеряв лица.

Публика в зале начинает танцевать. Задницы у девиц, затянутых в джинсу, плоские и совершенно неаппетитные. Эти сушеные воблы жмутся к мужикам и безуспешно пытаются попасть в ритм. Я заказываю еще пива. Белокурая официантка пробирается ко мне, сгибаясь под тяжестью пивных кружек и вертя головой из стороны в сторону. На ней фартук с двумя кармашками. Я улыбаюсь: назначение кармашков мне известно — в одном плата за напитки, в другом чаевые. Об этом мне рассказала полячка Катя, когда я примчалась подменить ее в кафешку на Кэнел-стрит. Она свалилась с температурой, и я некоторое время работала вместо нее. Владелец заведения не спускал с меня глаз, все боялся, что я перепутаю карманы и присвою себе его законную выручку. Мистер Станислас держал персонал в ежовых рукавицах. Официантки носились от стойки к столикам как угорелые.

Я пью за здоровье Кати.

Поднимаю кружку и замечаю своего героя. Он стоит за колонной, подпирая подбородок рукой. С виду не красавец. Черная кожаная куртка, черные волосы, стянутые в конский хвост, черные глаза. Беззаботный. Отрешенный. Разглядывает танцующих, девиц, вихляющих плоскими бедрами, — и переводит взгляд на меня.

Смотрит не отрываясь.

Я опускаю глаза.

Во мне все бурлит. Кровь кипит повсюду: за щеками, под волосами, в бедрах, между ног, будто я на центрифуге. Сердце тоже бьется повсюду — даже по краям век что-то пульсирует. Ладони становятся влажными, я вытираю их о джинсы. Официантка с двумя кармашками приносит новую порцию пива, показывая при этом на типа за колонной: он угощает. Я машу ему рукой, изображаю улыбку. Улыбка выходит дурацкая и жеманная, он отворачивается, а я ругаю себя последними словами. Опять я дурака сваляла.

На сцену выходит старик Бо Дидли, прижимает гитару к груди и свингует всем телом. Бо похож на огромный фонарный столб, тяжелый, мощный. Кажется, что он стоит неподвижно, но все в нем ходит волной, все движется: колышутся плечи, бедра, колени. Выглядит это просто потрясающе! Никто уже не пьет и не танцует, даже мой незнакомец отставил кружку в сторону и неотрывно смотрит на сцену. Я почти уверена, что все пропало. Он пришел сюда ради Бо Дидли и не имеет не малейшего желания кого-то склеить. И мне послал пиво просто так, чтобы скрасить ожидание, а теперь явился его кумир, и он про меня забыл. У меня засосало под ложечкой от боли, от желания. Мысль о его вероломстве меня возбуждает. Он меня отверг — и потому я его до невозможности хочу. Я уже готова сама к нему броситься, но в последнюю минуту сбавляю обороты и продолжаю сидеть на месте, потягивая пиво. Оценив ситуацию, С-леденцом считает, что еще не все потеряно. Говорит, что я поступила разумно, а вешаться на шею неизвестно кому — полнейшая глупость. «И, кстати, а как же твой Алан? — услужливо напоминает она. — Если ты отдашься первому встречному, некто наверху не преминет покарать тебя за недостойное поведение, поэтому про Алана можешь забыть». Я молчу. Понимаю, что она права. Пытаюсь объяснить, что Алан — это совсем другое, к Алану у меня чувство, любовь до гроба, а этот с хвостом — всего лишь незначащая прихоть, краткий эпизод. Но С-леденцом ничего не желает слышать, она непреклонна. Я послушно встаю и направляюсь к выходу, чтобы забрать из гардероба пальто и зеленую блузку в бумажном пакете. Иду медленно-медленно, почти ползу — вдруг этот тип в последний момент обернется и последует за мной. Увы, он не сводит глаз со сцены. А я разглядываю его черную шевелюру, широкие плечи, крепкую шею и все медлю. Неохотно отступаю к выходу и даже музыки не слышу, так меня притягивают его спина, затылок, плечи. Я ничего не вижу вокруг, врезаюсь в пару танцоров, извиняюсь, и тут в разговор влезает Чертовка.