Она послушно глянула под ноги и сразу же зацепилась взглядом за нечто необычное — гладкую плиту темно-синего цвета, расколотую на несколько частей и сплошь исчерченную желтыми письменами.

— Что это?

— Тут немерено доглобальных артефактов, — непонятно, как всегда, отозвался Пленник. — Нет, правда, как это я раньше не видел? Интересно.

Присел на корточки и прочитал вслух:

— …стерства обороны. Профиль — бронхолегочные заболевания нетуберкулезного характера: Санаторий осно… — Он рассмеялся, вставая. — Пойдем. Тут в левом крыле несколько комнат в приличном состоянии, даже крыша есть.

Опираясь на его руку и прижимая к груди спящего ребенка, Мильям перелезла через гору каменной крошки и ступила на пол бывшего дворца. Странные гладкие циновки в полустертых узорах то скользили под ногами, то обрывались неровными загибающимися краями; между ними прорастала трава. Пространства, которое они покрывали, хватило бы для выпаса овечьей отары. Кое-где некогда крышу, а теперь небо подпирали, как и при входе, мраморные столбы разной высоты; некоторые из них сохранили верхушки, гордые, как головы красавиц.

— Осторожно, ступеньки, — предупредил Пленник.

Каменная лестница раскинулась у их ног щербатой, но белозубой улыбкой, она почти не поддалась разрушению. Лишь одна из ступеней была переломлена надвое: широкие на изломе половины встали шалашом, опираясь на толстый узловатый ствол акации.

Мильям сосредоточенно смотрела вниз, боясь оступиться на скользком, будто отшлифованном мраморе, а потом подняла взгляд и тихонько вскрикнула.

Огромная голова смотрела из полумрака острыми, будто ножи для откупоривания вина, маленькими злыми глазами. Одна голова на короткой шее, торчащей из громадной белокаменной глыбы… О Матерь Могучего, защити!..

Пленник засмеялся.

Он ничего не стал объяснять, а Мильям ни о чем не спросила. Присмотрелась: судя по всему, голова тоже была вытесана из камня, и довольно грубо… а кончик носа и половина левого уха у нее вообще откололись. И пусть он не думает, этот непонятный, вечно смеющийся Пленник, что ее, Мильям, можно удивить или даже напугать каким-то безносым каменным болваном!

Они свернули направо: стены вдруг подступили так близко, что Мильям и Пленник могли бы одновременно коснуться их каждый со своей стороны. Постепенно полуразвалившаяся кладка поднялась выше человеческого роста; отражаясь от нее, гулко зазвучали сдвоенные шаги. А потолка не было, и первые звезды заглядывали внутрь, как в детстве — в Небесный глаз…

Наконец впереди нависла зубчатым карнизом сохранившаяся часть крыши. Пленник удовлетворенно прогудел что-то неразборчивое; присел на корточки, нашарил на полу небольшой камешек и бросил в непроглядную черноту. Мильям отшатнулась, заслоняя собой ребенка и свободной рукой прикрывая волосы: прямо на нее, беспорядочно хлопая крыльями, вылетела из тьмы летучая мышь!!!.. А Пленник опять лишь рассмеялся и поправил на голове Мильям съехавшую накидку. Но не может же он, в самом деле, не бояться летучих мышей, слуг Врага?..

Впрочем, Растулла-тенг тоже их не боится. И вообще, внезапно осознала Мильям, у них довольно много общего, у Пленника и Растуллы-тенга… А может, так только кажется, потому что она их почти не знает — обоих…

— Идем, — сказал Пленник. — Тут даже кровать сохранилась. Доглобальный раритет!

Мильям не двинулась с места. Идти — туда?!. Во мрак, густой, словно смола, которой пропитывают днища рыбачьих лодок… где может скрываться кто-то пострашнее летучих мышей, кого не спугнуть маленьким камешком… Что он себе думает, этот Пленник?!

— Темно, — кивнул он. — Понимаю. Сейчас.

Он пошарил в сумке, притороченной к поясу. Совсем недолго, несколько мгновений. И больше не делал ничего: не высекал искру, не поджигал фитиль светильника, да никакого светильника в его руке и не оказалось… Просто свет на ладони. Маленький желтый огонь, квадратный и плоский, каким огонь никогда не бывает.

— Светонакопитель, — объяснил Пленник, и от его объяснений, как всегда, понятнее не стало. Но Мильям уже привыкла.

Он легонько подтолкнул ее под локоть, и она шагнула вперед, озаренная теплым, чуть-чуть мятущимся светом.

— Как тебя зовут?

— Пленник. Тебе не нравится?

Так нельзя, хотела сказать Мильям. Он спас ей жизнь — и он же отнял все, что ее составляло, эту жизнь… Он сам стал теперь ее жизнью; он и ребенок — больше у нее ничего нет. И он не может, никак не может оставаться для нее чужим человеком, Пленником…

Он улыбался, в темной глубине прищуренных глаз отражались два маленьких квадратных огня. И Мильям прошептала только:

— Не нравится.

— Ладно… Меня зовут Роб. — Он усмехнулся. — По-вашему будет Робни-тенг.

— Нет, — задумчиво произнесла Мильям, никак не решаясь попробовать на язык его имя. — По-нашему… на моей родине говорят… ван. Робни-ван.

Она шевельнулась, и странное упругое возвышение под названием «кровать» немедленно отозвалось изнутри шорохом трухи и скрежетом ржавого железа. Ребенок не шевельнулся, тихонько посапывая во сне. В первые дни младенца трудно потревожить, он еще не знает ничего более важного, чем сон…

— Ты отвезешь меня туда, правда? В мое селение… это у подножия Срединного хребта. Знаешь? Ала-Ван… Кур-Байга…

Какие далекие, почти незнакомые названия.

— Нет, — сказал он. — Это первое место, где будет искать твой муж. Может быть, как-нибудь потом… позже…

— Тогда куда мы пойдем… Робни-ван?

Он устроился на полу возле кровати, расстелив бурку, словно кошму, — так странно, воины ведь обычно спят сидя, завернувшись в мохнатые крылья… Искры в бездонных глазах чуть-чуть потускнели, как и плоский светильник у изголовья.

— Хороший вопрос. — Снова мимолетная усмешка. — Если честно, я и сам пока не знаю. Но я что-нибудь придумаю. Все-таки великий Гау-Граз… не такой уж он и маленький. Не бойся, Мильям-тену… или как там говорят у вас?

Слабо улыбнулась:

— Ани.

— Мильям-ани. Спи.

Он пригасил огонь — до бледного зеленовато-желтого квадратика, который давал не больше света, чем ночной светильник на лавандовом масле. Разве что совсем не источал аромата… Спать. Да, спать…

Но она должна была высказать еще одно. Самое главное, необходимое.

— Робни-ван…

— Да?

— Ты должен… то есть я прошу тебя… Дай имя моему сыну.

Он уже лег, а теперь приподнялся на локте, глядя на нее с веселым изумлением. Мильям неожиданно рассердилась: да как он может, как смеет быть несерьезным — теперь?!

— А почему я? Было бы логичнее, если б ты сама… Ты все-таки его мать, а я… — Он пожал плечами. Не договорил.

— Дай ему имя, — почти беззвучно приказала Мильям.