– Именно, – подтвердил Доггер. – Возможно, это указание на то, что темные дела доктора Брокена, какими бы они ни были, имеют отношение к этому методу.

– Настойка бальзама, – сказала я. – «Бальзамический электуарий Брокена».

– Может быть, не с самого начала. – Доггер объехал грязный серый ферги, который полз с черепашьей скоростью. – Может, ближе к концу.

– «Да сохранят нас святые!» – воскликнула я. – Это в письме! Относится к перевязанным ленточкой костям и пеплу, которые я обнаружила в садовом сарае мисс Трулав! Кто-то их ищет!

– Возможно, – сказал Доггер, – но не обязательно.

Должно быть, изумление отразилось у меня на лице.

– Но давайте на секунду задумаемся о втором письме.

Я подняла бумагу перед собой, пока Доггер говорил.

– Это намного проще. Приветствия нет. «Прощай, прощай» означает, что попытка шантажа не удалась и что обличающие улики вот-вот попадут в руки властей.

– Или уже попали, – предположила я.

– Нет. Тогда не было бы смысла писать письмо. Последнее требование, если хотите. Прямая угроза.

Мои мысли крутились со скоростью несущегося поезда.

– Фраза «Неужели в Галааде не осталось бальзама?» – продолжал Доггер, – прямо относится к электуарию доктора Брокена. Чтобы не осталось ни малейшего сомнения, кому это адресовано. Остальная часть письма самая важная.

– «Бабочка, бабочка, улетай домой», – процитировала я не письмо, но детский стишок. – «Твой дом в огне, и дети ушли, все, кроме одной, и ее зовут Энн…»

– Анастейша, – сказал Доггер, и у меня кровь похолодела.

Анастейша Прилл.

И она мертва.

Должно быть, спрятаться под противнем не удалось.

– Мы нашли ее тело в кухне, – прошептала я, чуть не выронив письмо из внезапно онемевших пальцев. – В точности, как она нам говорила. Эти письма – угроза бизнесу отца. Она не стала говорить нам, что это угрозы в ее адрес, угрозы ее жизни.

– Нет, – согласился Доггер. – Не стала.

У меня в гиппокампусе зазвонил колокольчик.

– Постой, – сказала я. – Я кое-что вспомнила. Ты говорил, что не веришь в существование писем.

– Полагаю, я говорил, что они почти наверняка существуют, мисс Флавия, но миссис Прилл украла их сама.

– И?

– И я не видел и не слышал ничего, что могло бы заставить меня изменить пусть даже опрометчивое мнение, которое я выразил во второй части последнего предложения.

Я редко перестаю понимать ход мысли Доггера, но сейчас тот самый случай. Вещи просто не складывались у меня в голове.

– Ладно, – сказала я, – сдаюсь. Ты поставил меня в тупик.

– Отлично, – отозвался Доггер, постукивая пальцами по рулю. – Тупик часто оказывается совершенно новым началом. Иногда в результате появляется достаточно злости, чтобы разобраться с делом.

– Я не злюсь, – возразила я. – Просто в замешательстве.

Не собираюсь позволять ему взять вверх надо мной.

– Конечно, – сказал Доггер. – Тогда давайте вернемся к первому письму.

Я положила его на колени.

– «Дорогой Огастус», – процитировал Доггер.

– Да, – сказала я, – шантажист неправильно написал имя доктора Брокена.

– Намеренно, – сказал Доггер. – Как я уже говорил, эти письма написаны человеком, который и вполовину не так умен, как о себе думает. Предполагалось, что это собьет нас со следа. Кто заподозрит, что человек не может написать собственное имя без ошибок?

Доггер умолк, и вопрос целую вечность висел в воздухе.

– Господи! – воскликнула я. – Прошу прощения, Доггер, но как же так? Ты предполагаешь, что…

– Так и есть, мисс Флавия. Теперь я считаю, что эти письма написал сам доктор Брокен.

– Сам?

Я чувствовала себя как леди Брэкнелл в пьесе Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным», когда она говорит: «В са-а-акво-о-я-а-а-аже?» – растягивая слово так, что оно вот-вот развалится под собственным весом.

– Это представляется не только возможным, но и очень вероятным, – сказал Доггер, поглядывая на письма в моих руках. – Как вы заметили, почерк очень мужской, очень решительный. Сильное давление на ручку. Резкие штрихи и торопливые окончания – признак нетерпеливого мужчины. Разница в петлеобразных элементах букв указывает на то, что он писал медленнее обычного, чтобы изменить почерк. Иногда можно скрыть руку, но нельзя скрыть человека, которому эта рука принадлежит.

На самом деле я заметила, что почерк мужской, но не сформулировала это. Глаз видит и понимает до того, как рот успевает произнести.

Конечно, если речь не о Даффи.

– А теперь, – предложил Доггер, – перейдем к билету на поезд.

– Я прочитаю, что там написано, – сказала я. – Шрифт довольно мелкий. Это действующий месяц билет Южной железной дороги в первый класс из Бруквуда до Ватерлоо. Десять шиллингов.

– А билет с Ватерлоо в Хинли?

– Нет, только этот, – сказала я. – Другого в кошельке не было.

– Как я и ожидал, – продолжил Доггер, – он его уничтожил. Билет в Лондон – это алиби, в то время как билет в Хинли или окрестности, например Доддингсли, может стать билетом на виселицу.

– Ты хочешь сказать…

Доггер улыбнулся мне самой ангельской улыбкой, которую я когда-либо видела на лице человека.

– Но ни слова. Все это просто гипотезы.

Какое-то время мы ехали в молчании, и, по мере того как миля за милей оставались позади, я осознала, что меня кое-что беспокоит. Я покопалась в пепле своего сознания, пытаясь найти хотя бы малейшую искру.

И тут я ее увидела!

– Доггер! – воскликнула я. – Помнишь, как ты спросил, унесла ли я что-то из дома мисс Трулав? Ты сказал, что по закону есть разница между незаконным вторжением и взломом?

– Да, – подтвердил Доггер. – Вы беспокоитесь из-за того, что взяли письма и билет из палаты доктора Брокена?

Я кивнула, уже представляя себя в наручниках и кандалах.

– Есть также четкая граница между взломом и поручением вернуть некие письма. Мы их вернули.

Я заметила, что Доггер не стал говорить о том, что я унесла улики с места преступления. Хотя аббатство Голлингфорд не является, строго говоря, местом убийства миссис Прилл, теперь почти наверняка ясно, что здесь происходила какая-то преступная деятельность.

Все это адски запутанно.

Вернувшись домой, мы обнаружили полицейский велосипед во дворе. Мы выскочили из «роллс-ройса» и бросились в дом. Я неслась пулей, но Доггер ненамного отстал.