А потом, то есть в восемнадцать лет, Гусь запил. Все-таки есть в нем что-то удмуртское, потому что алкоголь его организм совершенно не расщепляет. Первые пятнадцать лет Гусь пил сносно. Брился, стирал одежду, старался не ложиться мимо лавки, принимал водные процедуры. А последние три года обленился. Пропах бомжатиной, запаршивел, очерствел к собственному аромату. То есть он-то принюхался, а мы не смогли. А лифт у нас один на весь подъезд. Но если Гусь в нем проедется — лифта вроде бы и нет. Плюс — какает. Не каждый день, конечно, но раз в месяц какает обязательно. То есть в унитаз он, может, и каждый день, а в лифте раз в месяц. Чтобы, видимо, не забывали. Разумеется, Гуся били. Иногда коллективно, иногда индивидуально. Естественно, писали в полицию. Только вот к побоям Гусь привычный, а у полицейских тоже есть носы и потребность в кислороде. Они приезжали, нюхали Гуся, говорили: да ну вас нахер! — и уезжали.

Я их понимаю. Я самолично отправлял Гуся в ребцентр, но ему там не понравилось. Он через месяц приехал и говорит: «“Интернов” не дают смотреть, фашисты!» А они не фашисты, они баптисты, но Гусь про это ничего не понял. Приехал, и за старое. Мама с ним страшно мучилась, пока, наконец, не умерла. Мама его хоть как-то сдерживала, по крайней мере, дрались они постоянно, а тут наступила воля. Когда на безвольных людей наступает воля — происходит страшное. Гусь, например, стал какать в лифте еженедельно. Весь наш подъезд как бы оказался у него в заложниках. Мы его ловили, связывали скакалкой и спрашивали: «Милый Гусь, почему ты пьешь? Что за великое горе у тебя случилось?» А Гусь говорил: больно мне, что правды нет на свете, пустите, суки, или еще какую-нибудь галиматью. А вонь кошмарная. И за этой вонью мы перестали видеть в нем человека. И еще за пакостями. Чисто по-соседски у нас не было для Гуся ласковых слов и теплых улыбок. Дядя Валера вообще два раза предлагал увезти его в Оханск и там бросить. Или не в Оханск, а сразу на Русский остров. Но про остров он пьяный говорил, а про Оханск почти трезвым. Не увезли.

Прошлогодним летом все произошло. Весь август я смело ездил в лифте, а там весь месяц не пахнет и не накакано. Три года уже такого не было. Встревожился, понятно. Думал, помер Гусь негероической смертью. Не помер. Как-то поутру выхожу на лавку посидеть, а там Гусь со старухой. Старуха недавно переехала. Не знает, с кем сидит. Глупая, в сущности, старуха. А Гусь воняет, как химическое оружие. Я метров за пять почуял. А старуха будто бы и не чувствует ничего. Гыр-гыр-гыр, тю-тю-тю, гыр-гыр-гыр, тю-тю-тю. Беседуют. Прислушался. Закурил для носа. Стою.

— Сашенька, ты обязан показать мне свои работы.

— Клавдия Захаровна, да чё там... Икона да орел на скале. Остальные посеял.

— Раз посеял значит, прорастет.

— Чё?

— Хорошо все будет, Сашенька, хорошо. Почему ты больше по дереву не вырезаешь? Наскучило?

— Какой там! Ушло все...

— Что — ушло?

— Не знаю. Талант. Взял как-то резак, смотрю на липу и ничё не вижу. Как ослеп, но только не ослеп.

— Это ерунда. Снова бери. Каждое утро бери, пока не увидишь.

— Так не увижу. Прошло все.

— Увидишь. Давай поспорим. Года не пройдет — увидишь.

— Алкаш я. Не увижу ничё. Видел, а щас не вижу. В лифте сру.

— Ну, так не сри.

— Чё?

— Не сри.

— Легко сказать...

— Сашенька, ну вот что может быть легче, чем чего-нибудь не делать?

— Как это?

— Что нужно, чтобы чего-нибудь не делать?

— Что нужно?

— Нужно ничего не делать. Ты смог бы ничего не делать?

Гусь приосанился.

— Ничего не делать? Да это я как два пальца! Не делай просто ничего, ничего и не будет делаться. Делов-то.

— Вот видишь, как всё просто. Иди домой и ничего не делай. А завтра ты мне свою икону покажешь, хорошо?

— Лады. Лакирну, может. Да я запросто вообще! Ничего не делать. Не делать ничего.

И ушел. Я рот разинул. Подсел. Старуха-то, думаю, не безнадежна. А она такая:

— Дай закурить, что ли?

Поднес. Запыхтела.

— Как вы с Гусем ловко. Думаете...

— Ничего я не думаю. Под дверь мне насрал, выблядок. И в лифте, говорят, гадит.

Я второй раз рот разинул. Кто ты, старуха? А она усмехнулась и говорит:

— Я замначальника была в женской колонии. Перевоспитаю балбеса, никуда не денется.

— Пить бросит?

— Не бросит. А вот срать перестанет. Пусть по дереву режет, лишенец. Вернуть надо мужику руки. У меня не забалуешь.

Вскоре в лифте воцарилась девственная чистота, а Гусь перестал пахнуть. Потерял особенность. А Клавдию Захаровну мы все очень любим и благоговеем перед нею с робостью. Я у нее по дому работаю, когда она попросит, а дядя Валера за продуктами в «Ашан» возит по средам.

Каждое утро старик выходил на крытое крыльцо и садился в кресло-качалку, чтобы внимательно наблюдать за соседскими детьми, потому что внуков у него не было. Не было у него и детей. Не было кошки. Не было собаки. Не было золотых рыбок. Не было паучка. Комнатного фикуса. Герани. Свистка. Любимой книги. Бумажной короны. Салфеток-лебедей. Зажигалки. Коробки с сигарами. Автомобиля. Планов на будущее. Планов на прошлое. Глобуса. Картины, которой можно было бы любоваться. Только очки в роговой оправе и великолепные зубы были у него. Очки и зубы старик берег. Два страха преследовали его последние годы. Первый страх был связан с очками, о чем несложно догадаться. Старик боялся, что однажды он пойдет гулять в лес, а там на него нападет сова и унесет очки в когтистых лапах. Ослепший, он не найдет дорогу домой и умрет под сосной от холода и волчьих ягод. Чтобы этого не произошло наверняка, старик не ходил в лес. Он вообще никуда не ходил дальше кресла-качалки и магазина на углу. Он не хотел давать сове шанса.

Второй страх, как вы понимаете, был связан с зубами. Он боялся, что они почернеют и развалятся, превратившись в его прежние докерамические зубы. Но боялся он не того, что не сможет жевать или эстетических потерь. Он боялся, что однажды его труп найдут на окраине Берлина, а полицейские заглянут ему в рот и скажут: «Это выходец из Восточной Европы, все понятно». После чего отправят дело в долгий ящик, потому что кому интересна жизнь и смерть выходца из Восточной Европы? Старик как наяву видел брезгливую улыбку патологоанатома и не хотел быть ее причиной. Он берег рот от руин. Чистил зубы утром и вечером. Полоскал после еды. Скоблил зубной нитью. Наносил на ночь особый фтористый раствор, светящийся в темноте.

Старик не был так уж безумен, как вам могло показаться. Очковый и зубной страхи прицепились к нему после череды кошмаров, реалистично исполненных мозгом в коротких фазах сна. «Эти фазы!» — с ненавистью восклицал старик каждый вечер, пугливо посматривая на кровать. Большая, сделанная из дуба, она предполагала двоих человек, но второго, точнее — вторую, до сих пор не дождалась. Старику было семьдесят лет и два месяца. За соседскими детьми он наблюдал не случайно. Он подозревал их в желании что-нибудь у него украсть. Матвей и Катя переехали сюда полгода назад. Ему — двенадцать, ей — одиннадцать. Рыжие погодки. Старик не любил рыжих. Не зря Пётр I обменивал их в Финляндию на гвозди. «Встретил рыжего — бей! Или шельма, или плут». Так полагал старик, как бы внюхиваясь в детей глазами.