— У меня руки затекли, не могу держать...

—Нет! — рявкнул есаул. — Не надо было такие хомуты отращивать... Руки можно опустить, лишь когда будет сдано все оружие. Выход один — сдавать свои пистолетики быстрее.

Через пятнадцать минут на сцене лежала вся «карманная артиллерия» собравшихся. Семенов пересчитал оружие, цифра оказалась внушительной — девяносто стволов.

— Неплохо, однако, вы вооружились, — проговорил Семенов, устраиваясь за хлипкой кафедрой, — но оружие это вам до понадобится. Если снова возьметесь за него — будете иметь дело с регулярной армией и со мной лично. Понятно?

Зал угрюмо молчал.

— Я спрашиваю, это вам понятно? — повторил вопрос Семенов.

— Да куда уж, — наконец послышался одинокий голос. Прозвучал он не громко, но акустика усилила голос, он донесся до каждого в зале.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно произнес Семенов. — За незаконное ношение оружия наказывать на сей раз никого не буду, но в следующий раз, если попадетесь — пеняйте на себя. Судить буду по законам военного времени. Это первое. Второе. Я считаю, нельзя такой важный вопрос, как разгон Учредительного собрания в Петрограде, отодвигать в дальний угол и отдавать пальму первенства обсуждению моей скромной персоны. Поэтому я предлагаю выслушать сообщение подполковника Скипетрова, который лишь сегодня ночью вернулся из Иркутска... В Иркутске, да будет вам известно, питерские события повторились. Есть возражения?

Зал угрюмо молчал.

— Не слышу что-то бодрых голосов, криков «ура» и вообще... Никакого воодушевления что-то нет в вас, господа большевики. Что-то вы увяли. — Семенов повернулся к подполковнику: — Господин Скипетров, начинайте!

Пока Скипетров выступал, положив поперек трибуны винтовку, вглядываясь в темные напряженные лица и фиксируя каждое движение, Семенов изучал проворно выскользнувший из-под тяжелой широкой кулисы и подкатившийся прямо к ногам есаула бумажный шарик. Семенов поднял шарик, развернул.

Это был список большевиков, находившихся в зале, тех, кто не попал в вагон, ушедший в Россию. Список уместился на маленьком клочке бумаги — и состоял всего из восьми фамилий. Семенов повертел его в руках, поиграл желваками. Вгляделся в зал. Ему было интересно угадать, как же выглядят большевики, какие они? Вон тот, с небритой квадратной челюстью и маленьким лобиком, одетый в пиджак, сшитый из дешевой «чертовой кожи» — точно большевик. Или нет? Не угадаешь, но похож очень. Или вон тот, смахивающий на большую мрачную птицу, с маленькими, будто у рыбы-пескаря, глазками...

Есаул прошелся взглядом по залу, выбирая наиболее приметные лица, остановился на гривастом старике, седые волосы которого, будто у священника, пластались по плечам, потом задержался на худощавом человеке в пенсне, с интеллигентным лицом, очень похожим на доктора Чехова, следом — на студенте в дохлой, подбитой «рыбьим мехом» шинельке, украшенной погончиками горного института, подумал, что все эти люди бросаются в глаза, а большевики вряд ли будут приметными, они ведь мастера конспирации, и интерес его к этим людям, к угадыванию неожиданно пропал. Остались только усталость да какая-то невнятная досада, ощущение того, что вся борьба его будет напрасной, и это неясное ощущение тревожило, пожалуй, больше всего.

Когда подполковник закончил речь и, ловко подхватив винтовку, сошел с кафедры, встал на изготовку сбоку, Семенов взгромоздился на невзрачную хлипкую трибунку, сжал пальцами узенькие борта, вглядываясь в зал, выдержав паузу, спросил тихо, словно обращаясь к самому себе:

— Большевики — члены партии среди вас есть?

Зал молчал.

Семенов повторил вопрос, на сей раз громче:

— Большевики — члены РСДРП среди вас присутствуют?

Зал и на этот раз промолчал.

— Ладно, — примирительно произнес Семенов, развернул бумажку со списком, пробежался глазами по столбику фамилий и сунул ее в карман. — Объясняю свое отношение к большевикам. Большевиков я не то чтобы не люблю — я их ненавижу. Разделяю большевиков на три категории. Первая — сознательные изменники и предатели типа Ленина, которых я буду уничтожать совершенно беспощадно; вторая категория — мерзавцы такого же ранга, только не идейные — они примкнули к большевикам ради собственного благополучия и выгоды... Этих я также буду безжалостно уничтожать. Третья категория — дураки и ослы, примкнувшие к большевикам по глупости и неспособности разобраться в сущности большевизма. Их я готов простить, если они искренне осознают свое заблуждение и признаются в этом...

Семенов вновь выдержал паузу, как актер, хорошо владеющий сценическим мастерством — не подозревал он, что у него обнаружатся такие способности, — похмыкал в кулак и достал из кармана бумажку со списком. Развернул ее.

— Значит, так... Карушидзе! — Поднял глаза, всмотрелся в зал: где тут находится большевик Карушидзе. Повысил голос: — Ну!

Наконец в середине зала поднялся щуплый, заморенный человек комплекцией не больше воробья, глянул настороженно на есаула.

— Выходи на сцену, — махнул тот рукой. — Становись рядом с трибуной. — Снова глянул в бумажку. — Колмаков.

Поднялся высокий плечистый парень с худым лицом и щелью во рту — два передних зуба у него были выбиты.

— На сцену! — приказал Семенов, выкликнул следующего: — Блаунштейн! — Подумал, что такую фамилию может носить местный доктор, но оказалось, что ее обладатель — счетовод на здешней лесопилке и он как две капли воды похож на Карушидзе, словно они были близнецами-братьями. — Лукин! На сцену! — Семенов сделал повелительный жест.

Через пять минут вся фракция большевиков местного «Учредительного собрания» оказалась на сцене. Есаул прошелся вдоль шеренги, внимательно рассматривая каждого. Хмыкнул:

— Хор-роши гуси! — Остановился на краю сцены, качнулся с каблуков на носки сапог. — Давайте решим, что с вами, господа члены РСДРП, делать? То ли сразу поставить к стенке по приговору полевого казачьего трибунала, то ли отпустить на все четыре стороны?

Стоявший ближе всех к трибуне Крушидзе побледнел. Блаунштейн сглотнул слюну и проговорил едва слышно, сдавленным голосом:

— Отпустить!

— Правильно, вас надо отпустить, — неожиданно благодушным тоном произнес Семенов, — и вы свою коммуняцкую заразу понесете дальше... Э? — Есаул весело хлопнул в ладоши. Звук получился громким, как выстрел.

Карушидзе съежился. Счетовод держался лучше, после хлопка только отвел глаза в сторону, его губы задрожали — неглупый Блаунштейн понял, что казаки могут расстрелять всех восьмерых и надо спасать жизнь. Семенов сделал еще один проход вдоль шеренги, остановился около Карушидзе.

— Вот вы, господин-товарищ по фамилии… — Семенов заглянул в свою мятую бумажку, — Карушидзе... Вы к какой категории большевиков относитесь — к первой, второй или третьей?

— К третьей, — не задумываясь, на едином дыхании ответил Карушидзе.