Я не решалась взглянуть на внешний круг из страха увидеть чью-нибудь неловкую торопливость. Когда музыка затихла, я остановилась, где была, и, приоткрыв глаза, увидела парня по имени Мейсон Уильямс, который неохотно шел в мою сторону. Он танцевал со мной, едва касаясь моей талии и кончиков пальцев. Коленки у меня подгибались, рука дрожала от самого плеча, речь отнялась. Этот Мейсон Уильямс был школьным героем, он играл в баскетбол и в хоккей и ходил по коридорам с видом царственно-мрачным и варварски-презрительным. Танцевать с таким ничтожеством, как я, было для него столь же оскорбительно, как учить наизусть Шекспира. Я чувствовала это так же ясно, как он, и представила себе, как он обменивается с друзьями растерянным взглядом. Спотыкаясь, он отвел меня на край площадки. Снял руку с моей талии, отпустил мою руку.

– Бывай, – сказал он и ушел прочь.

Мне хватило минуты, чтобы осознать случившееся, и понять, что он больше никогда не вернется. Я отошла и встала в одиночестве у стенки. Учительница физкультуры, энергично кружась в объятиях какого-то десятиклассника, с любопытством посмотрела на меня. Она была единственной из учителей, кто использовал в речи выражение «социальная адаптация», и я опасалась, что если она видела или узнает от кого-то, то может – ужас какой! – попытаться при всех заставить Мейсона со мной дотанцевать. Сама-то я вовсе не держала зла на Мейсона, я понимала, где в школьном мире он, а где – я, и осознавала, что в его поступке нет ничего сверхъестественного. Он был Настоящим Героем, не тем героем, которого избирали в ученический совет и чьи заслуги не имели никакого значения вне школы, – тот учтиво и покровительственно протанцевал бы со мной до конца, но и тогда я чувствовала бы себя не лучше. И все-таки я надеялась, что не очень многие видели мой позор. Я ненавидела тех, кто все замечает. С досады я принялась кусать заусеницу на большом пальце.

Когда музыка стихла, я присоединилась к толпе девушек в конце зала. «Сделай вид, что ничего не случилось, – сказала я сама себе. – Для начала притворись, ну же!»

Оркестр заиграл снова. Плотная толпа в нашем конце зала зашевелилась и стремительно поредела. Мальчики приглашали, девочки уходили танцевать. И Лонни ушла. Девчонки с противоположной стороны – тоже. А меня никто не пригласил. Я припомнила статью из журнала, которую мы как-то читали вместе с Лонни: «Будь веселой! Пусть парни видят, как сияют твои глаза, пусть слышат твой смеющийся голос! Это просто! Это очевидно, но как много девушек забывают об этом!» И правда, я тоже забыла об этом. Я нахмурила брови от напряжения. Наверное, у меня перепуганный и уродливый вид. Я глубоко вдохнула и попыталась расслабить лицо. Я улыбнулась. Но какой абсурд улыбаться в пустоту. И тогда я стала смотреть на девочек на танцплощадке, популярных девочек – они не улыбались, у многих из них лица были сонные, скучные, они вообще никогда не улыбались.

Девочки шли танцевать. Некоторые, отчаявшись, танцевали друг с другом. Но большинство танцевали с парнями. Толстые, прыщавые, бедные девчонки, у которых и платья-то нет выходного, надевшие на танцы юбки с кофтами, – все были востребованы, все ушли танцевать. Почему их пригласили, а меня – нет? Почему кто угодно, только не я? На мне красное бархатное платье, я завила волосы, я воспользовалась дезодорантом и надушилась. «Умоляю, – думала я, глаза я закрыть не могла, но повторяла мысленно снова и снова: – Пожалуйста, меня, пожалуйста-пожалуйста!» – сложив пальцы за спиной в особый знак – знак более могущественный, чем крестное знамение, этим знаком мы пользовались с Лонни, чтобы нас не вызвали к доске на уроке математики.

Не сработало. Мои страхи сбывались. Мне суждено остаться без пары. Видно, есть во мне некий таинственный порок – неисправимый, как несвежее дыхание, и бросающийся в глаза, как россыпь прыщей, и это знали все, и я это знала всегда. Но все равно сомневалась, надеялась, что это ошибка. Уверенность росла внутри меня, усиливаясь, словно тошнота. Мимо двух или трех девочек, которые тоже стояли у стеночки одни, я бросилась в женский туалет и спряталась в кабинке.

И притаилась там. В перерывах между танцами девочки забегали и тут же выбегали. Кабинок было полно, так что никто не замечал, что я постоянный обитатель одной из них. Я решила больше не испытывать судьбу. Мне просто хотелось отсидеться там, ни с кем не видеться и уйти незаметно, уйти домой.

Музыка заиграла очередной танец, но какая-то девушка задержалась в туалете. Долго-долго лилась в умывальник вода, она мыла руки, причесывалась. Будет смешно, если она заметит, что я так долго засиделась на унитазе. Я решила, что лучше мне появиться из укрытия и помыть руки, а там, пока суть да дело, она и уйдет.

Это была Мэри Форчун. Я знала, как ее зовут, потому что она была членом правления девичьего спортивного клуба, висела на доске почета и вечно что-нибудь организовывала. И на этот раз она тоже была причастна к организации танцевального вечера, помнится, ходила по классам и спрашивала, нет ли добровольцев украшать спортзал. Она училась не то в одиннадцатом, не то в двенадцатом.

– Как тут хорошо и прохладно, – сказала она. – Вот пришла остыть, а то запарилась.

Она расчесывалась, пока я домывала руки.

– Как тебе оркестр? Нравится? – спросила она.

– Ну, в общем, да. – На самом деле я не знала, что сказать, удивившись, что старшая девушка тратит время на разговор со мной.

– А мне нет, отвратительный оркестр. Ненавижу танцевать, когда мне не нравится, как играют. Они такие дерганые. Лучше уж вообще не танцевать, чем танцевать под это.

Я поправила прическу. Она наблюдала за мной, облокотившись о раковину:

– Я не хочу танцевать и не хочу торчать тут. Может, пойдем покурим?

– А где?

– Пошли, я покажу.

В глубине туалета была дверь. Она была не заперта и вела в темную каморку, забитую швабрами и ведрами. Мэри велела мне придержать дверь, чтобы при свете из туалета найти ручку еще одной двери. Эта дверь открывалась во мрак.

– Свет включить не могу, а то нас засекут, – сказала Мэри. – Это комната уборщицы.

Я подумала о том, что спортсмены, похоже, всегда лучше прочих учеников осведомлены об устройстве школьных помещений, им известно, где что хранится, и любую запретную дверь они открывают храбро и деловито.

– Смотри под ноги, – предупредила Мэри. – Там в конце ступеньки. Они ведут в чулан на втором этаже. Сама дверь закрыта, но тут есть предбанник между лестницей и чуланом, так что даже если кто и придет, то нас не заметит.

– А запах дыма? – спросила я.

– О, ну да, жизнь полна опасностей.

Сквозь окно, расположенное высоко над лестницей, проникало немного света. Мэри достала из сумочки сигареты и спички. До этого я не курила, если не считать самокрутки, которую мы с Лонни скрутили, стащив у ее отца табак и папиросную бумагу. Она развалилась посредине. Сигарета Мэри была куда лучше.

– Я вообще сегодня пришла только потому, – сказала Мэри Форчун, – что отвечаю за украшение зала. И мне, знаешь, хотелось глянуть, как оно будет смотреться, когда народ соберется. А так – что сюда ходить? Я не помешана на парнях.