Один за другим мальчики вместе с Ункой нырнули в люк и оказались под землей. Никто из них и не подумал задвинуть за собой крышку люка: египтяне и так поймут, куда они скрылись.

— К причалу! — хрипло распорядилась Унка.

Никто не спрашивал о Лалапее. Ее с ними не было, и все, казалось, понимали — почему. Теперь, когда они бежали друг за другом в темноте по тайным ходам, шлепая по лужам и едва не разбивая лбы о низкие перекрытия и опоры, Серафину впервые пришла в голову мысль, что он, он сам мог воспрепятствовать катастрофе. Не допустить того, что произошло. С самого начала судьба ребят была в его руках. Если бы он только прислушался к голосу инстинкта и не согласился на просьбу женщины-сфинкса, если бы он не положился на вмешательство сверхъестественных сил и если бы не поверил Унке, убеждавшей, что Лалапее можно доверять. Да, если бы тогда послушался своего внутреннего голоса и прислушался к себе один только раз, — Боро остался бы жив.

Серафин в какой-то мере кривил душой. Он не только чувствовал, но знал, прекрасно знал, что затея была очень рискованной, не сравнимой с его былыми воровскими вылазками. Но ему льстило, что женщина-сфинкс выбрала именно его, чтобы проникнуть во Дворец. И он попал в западню, поддался ее сладким уговорам.

Он поднял голову и взглянул в темные глаза Унки. Взгляд русалки был, как всегда, непроницаем. Она сорвала платок с лица и обнажила свою акулью пасть.

— Подожди, не спеши ее обвинять, — сказала она. Без платка и маски ее голос звучал четче и резче.

— Не… Не обвинять? — повторил он недоверчиво. — Ты, наверное, шутишь.

Но Унка не ответила, повернулась и побежала догонять опередивших ее ребят.

Серафин тоже прибавил шагу, пока снова не поравнялся с русалкой. Что она хотела сказать? Как могла она требовать, чтобы он не винил Лалапею за измену, за то, что Боро сгорел во Дворце, да к тому же и сами они с минуты на минуту могут погибнуть? И во всем этом Лалапея не виновата?

Он бежал из последних сил и дышал, как загнанная лошадь, а иначе громко рассмеялся бы. И еще ему очень хотелось наорать на кого-нибудь, на Унку или на кого другого, и сорвать поднявшуюся в нем злость, причинить кому-нибудь такую же боль, какую испытывал сам.

— Успокойся, — сказала Унка на бегу, пригнувшись под низким сводом коридора. — Это не поможет.

Он понял, что ей приходят в голову те же самые мысли и она испытывает такую же ярость и такое же разочарование.

Они все были обмануты. Лалапея всем воткнула нож в спину.

Совсем выбившись из сил, они добрались до подземного причала. Здесь прорытый под землею канал соприкасался с сухопутным ходом. На воде покачивалась лодка, то и дело ударяясь о каменную стенку. Она была очень странной формы, гораздо больше и кругже, чем весельный ялик, а про длинную, стройную гондолу и вспоминать было нечего.

— Морская черепаха, — заметила Унка, — Точнее сказать, ее панцирь. Это все, что от нее осталось после гибели на дне морском.

Повернутый на спину черепаший панцирь достигал в диаметре нескольких метров и был глубок, как огромная суповая миска.

Унка торопливо распорядилась:

— Живо! Влезайте туда!

Дарио замешкался.

— Куда? В эту черепаху?

— Да, черт побери! — Глаза Унки пылали гневом, — Некогда языком болтать!

Перебираясь через кучи гниющих водорослей и хрустящих под нотами останков всяких морских животных, стараясь не дотрагиваться до зловонного подземного мусора, мальчики по очереди влезли в панцирную лодку.

Унка последней забралась в этот плавающий черепаший щит и села рядом с ними на дно. Шершавая внутренняя поверхность панциря холодила Серафину ноги, но он ничего не замечал. Потому что холод проник ему в сердце и он превратился в ледяного истукана, которого уже ничто не трогало.

Внезапно вокруг их импровизированной лодки в воде показались чьи-то головы. Сначала только лбы и глаза — большие красивые глаза. Затем на поверхности появились и лица русалок. В полутьме их зубы поблескивали на воде, как осколки луны.

Их было восемь — вполне достаточно, чтобы отбуксировать тяжелый черепаший панцирь по лабиринту каналов в открытое море. Аристид что-то бормотал себе под нос и не мог отвести взор от ближайшей русалки, хотя едва ли можно было различить в темноте что-либо, кроме раскинувшихся на воде длинных волос, которые медленно поплыли вперед. Русалки потащили сквозь тьму подземелий этот странный, но надежный роговой плот, на котором спасались беглецы. Воздух был насыщен запахом подгнившей рыбы и прелых водорослей.

Серафин взглянул на Унку. Русалка сидела, опершись локтями о край панциря, и смотрела на темную воду. Вероятно, ей очень хотелось скользить вместе со своими сестрами в холодной глубине и вместо ног иметь чешуйчатый рыбий хвост.

Русалки то подталкивали панцирь, то протаскивали его через бесчисленные повороты и изгибы, везли сквозь низкие тоннели и по открытым каналам, пролегавшим вдоль домов с закрытыми окнами, мимо каких-то садов и меж-заброшенных зданий. Серафин потерял всякую ориентацию. Впрочем, дорога его мало интересовала.

У него из головы не выходила Лалапея и все то, что они из-за нее пережили. Он не мог понять причину ее поступка. Почему ей надо было возглавить восстание, а потом так бессмысленно их погубить?

«Подожди, — сказала Унка, — не спеши ее обвинять».

Ему очень хотелось узнать, что она имеет в виду, но расспрашивать было не время. Ни у кого не было ни сил, ни настроения разговаривать. Хотя, если бы они выговорились, было бы легче стерпеть боль поражения. Но в те минуты никто об этом не думал. Все сидели молча, уставившись в одну точку, — кроме Аристида, который продолжал что-то бормотать и напряженно смотрел куда-то в темную пустоту.

Конечно, одно дело слушать о воинах-мумиях, о сфинксах, о страшной мощи кривых ятаганов, и совсем другое — видеть смерть друга и сознавать, что свою жизнь он отдал за них.

Серафин не был уверен, что сейчас они смогли бы постоять за себя, если бы на них напали враги. Только в сказках бывают герои, которые сражаются день и ночь, а если и спасаются бегством, то с победным криком на устах.

Нет, в жизни так не бывает.

Они все поставили на карту и проиграли. Боро погиб. Пройдет немало времени, прежде чем они перестанут об этом думать. Даже Унка, отважная, решительная, жестокая Унка, не может скрыть своей печали.

По знакомым силуэтам крыш Серафин понял, что они пересекают квартал Канареджо в южном направлении. Если русалки намерены вывезти их из Венеции, это — самый правильный путь, потому что на севере начинается твердая земля, материк. Но он прекрасно понимал и то, что в Лагуне, в открытом море они станут легкой добычей египтян. Даже если осада снята, ибо город был взят, — там оставались патрульные суда, которые их очень скоро обнаружат.

Но ему не хотелось говорить, и он молчал. Вконец обессиленный, он был только рад, что кто-то заботится о сохранении его жизни и будет, конечно, впредь действовать разумнее, чем до сих пор действовал он сам.