Знакомство на прогулке имело продолжение. На третьи сутки, после завтрака, за ней пришла старшая надзирательница, приказала собираться. Повела по лестницам и переходам в соседний корпус, ввела в камеру — она не верила глазам! — к ней кинулась та самая полная девушка, Вера.

— Товарищи! — закричала. — Мы победили! Она с нами!

Новые ее знакомые, как выяснилось, обратились к руководству тюрьмы с письменным требованием: перевести в соответствии с инструкциями осужденную по политической статье Фанни Каплан в отделение для ссыльно-политических. В случае невыполнения грозили объявить голодовку.

— Знают, что мы слов на ветер не бросаем, — говорила Вера, помогая ей установить кровать. — Половину тюрьмы подняли бы на протест.

Она попала в совершенно незнакомую «Бутырку». В женской камере для политических было чисто, светло. Льняная скатерка на столе, на окне подобие занавески из цветного лоскута. Обитательницы, пересыльные каторжанки, приветливые, улыбчивые, с друг дружкой на «вы». На «вы» с ними коридорные, надзирательницы, конвоиры. Не орут, не толкают в спину — терпеливо выслушивают, записывают просьбы. Камерницы получают свежие газеты, книги, легальные политические новинки, посылки с воли, имеют разрешение на свидания с родственниками. Поют вечерами песни, устраивают собрания, читают вслух рассказы из свежих журналов, декламируют любимые стихи, общаются перестукиванием и записками с соседями. Никаких различий из-за принадлежности к партиям: эсерки, социал-демократки, бундовки, большевички — одна революционная семья, друг за дружку горой.

Впервые, кажется, книжное понятие «политический» обрело для нее реальный смысл. Все, что было до этого: минский «экс», брошенная в одесского городового бомба из мчащейся пролетки, покушение на Сухомлинова, она совершала не задумываясь, ради ведшего ее за собой любимого человека. Чтобы встать с ним вровень, чтобы крепче любил. Зависимая от его воли, слабо разбиравшаяся в происходящих вокруг событиях, не размышляла о мотивах своих поступков, считала всякий раз: Витя умней, понимает больше. Раненая в злополучный вечер в гостиничном номере, оставленная (преданная?) на снежном тротуаре, судимая, ковылявшая в цепях среди арестантских серых толп бутырской пересылки, пугливо озиравшаяся: «зачем я здесь?», одинокая, без друзей, почувствовала себя неожиданно своей в кругу людей необыкновенной породы — убежденных, сильных, не потерявших в застенках самоуважения, товарищеской спайки. Не боявшихся отстаивать за тюремными решетками права товарищей по борьбе. Умевших заставить власть считаться с собой.

Растерялась, на мгновение возвращаясь с сокамерницами из бани, когда ее окликнули из окна Пугачевской башни, где содержались особо опасные мужчины-заключенные:

— Товарищ! Как вас величать?

Подняла голову, вгляделась: мужской силуэт в зарешеченной бойнице.

— Фанни! — крикнула неуверенно.

— А?

— Фан-ни!

— А, понял, спасибо! А я — Михаил! Приятно познакомиться! Приходите еще!

— Мельников, шлиссельбуржец, — пояснила шедшая рядом Вера. — Сидел в крепости вместе с Верой Фигер. Ее, говорят, куда-то на север выслали на поселение, а его в Сибирь этапируют. Может, вместе поедем.

Так и вышло: попали все вместе в один этап: пятеро ссыльнокаторжных мужчин и четыре женщины из их камеры: она, Аня Пигит, Вера Штольтерфот и Нина Тереньева.

Благоволившая к ним веснушчатая надзирательница по кличке Пышка намекнула в один из дней: на этой неделе их, видимо, повезут к месту ссылки. Вера по праву старосты камеры записалась, не мешкая, на прием к начальнику тюрьмы, потребовала сообщить дату этапирования. Начальник отнекивался, уверял, что ничего на этот счет сказать не может, ждет соответствующих распоряжений, непременно информирует по получению.

— Собираемся, товарищи!

Вернувшаяся с верхнего этажа Вера тянула из-под кровати вещевой баул.

— По всем признакам убываем…

Взялись все дружно за постирушки, закупали в тюремном ларьке съестное, запасались книгами. Писали прощальные письма родным, записки остающимся в «Бутырке» товарищам.

Накануне их отъезда над Москвой пронеслась гроза. Прильнув к решеткам, смотрели они на вспыхивавшие за окном зарницы, замирали в испуге после очередного громового раската, сотрясавшего тюремные стены, обнимали хохоча друг дружку.

— Нелюдимо наше море, — завела взволнованно Аннушка Пигит…

— …день и ночь шумит оно, — подхватили дружно остальные. — В роковом его просторе много бед погребено!..

Громыхнуло снаружи, сверкнула за окошком ослепительная искра, шум обрушившего ливня заглушал голоса.

— Смело, братья, ветром полный парус мой направлю я! — пели в полный голос сокамерницы. — Полетит на скользки волны быстрокрылая ладья!

Ее переполняло чувство восторга. Ощущала каждой клеточкой существа: «Да, именно это! Ради этого! Приняла мучения, еду в Сибирь! Ради прекрасного, чему нет названия! Большого, могучего… как небо»…

— Облака бегут над морем, крепнет ветер, зыбь черней, — слаженно пела камера. — Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней…

Открылась форточка железной двери, вовнутрь заглянула Пышка.

— Женщины! Политические! Потише! Накажут!

Черта лысого! Пусть накажут! Дальше Сибири не сошлют!

— Смело, братья, туча грянет, закипит громада вод, выше вал сердитый встанет, глубже бездна упадет! — пела она вместе с новыми подругами. Самозабвенно, страстно, в полный голос.

Вера выразительно подняла палец. Они переглядывались в напряжении… За соседними стенками звучали голоса. Тюрьма пела — вместе с ними! Заглушаемая раскатами грома, в свете молниевых вспышек…

— Там, за далью непогоды, есть блаженная страна, — звучало над «Бутыркой», — не темнеют неба своды, не проходит тишина. Смело, братья! Бурей полной прям и крепок парус мой, но туда выносят волны только сильного душой!

«Да, да — сильного душой! Я буду сильной. Как они».

Благонамеренные пассажиры курьерского поезда номер двенадцать, следовавшего по маршруту Москва — Омск, переглядывались всякий раз озабоченно перед приближающейся узловой станцией: жди новой манифестации!

Это же надо! Встречать на перронах с красными знаменами и противоправными лозунгами государственных преступников! Где мы живем, господа? Власть у нас существует или нет? Поверить невозможно: окружают арестантский зарешеченный вагон, безумствуют, ликуют от восторга, рвутся к ступенькам, забрасывают стоящих на площадке злодеев — бомбистов, убийц! — цветами. На глазах у конвоиров! Те стоят олухами у дверей вагона, слушают, как держит речь перед толпой мастеровых и баб кандальная революционерка или заросший по глаза шерстью социалист, как каждое их слово встречается криками одобрения, овациями. Немыслимую эту картину дополняют невесть откуда взявшиеся фотографы. Мечутся оголтело с треногами: «Замрите на минутку, барышня! Для истории снимаем!»