– Живут же люди! Эх! – завистливо произнес Черненко. – А тут не то что девочку, внуку снежную бабу некогда слепить. Кстати, Федорчук, – повернулся он к министру внутренних дел. – Тут вчера твой внук моему внуку нос расквасил из-за какой-то игрушки. Оно бы ладно, мальчишки, могут и подраться. Но нехорошо, что он на всех дачах хвастает. А я, говорит, самому Черненко морду набил!

Все засмеялись, кроме Федорчука.

– Вот шкет! – сказал Федорчук, покраснев. – Ну я ему всыплю! Разрешите идти?…

Когда за Устиновым, Чебриковым и Федорчуком закрылась дверь, Черненко потоптался у камина, пошерудил в горящих поленьях стальными щипцами, словно надеясь найти там свою недокуренную сигарету. Но окурок давно сгорел, и Черненко повернулся к телохранителю:

– Коля, можешь дать еще одну?

– Ни в коем случае, Константин Устинович, – строго, как ребенку, сказал ему телохранитель. – Мы же договорились…

– Но я же ту не докурил…

Телохранитель отрицательно покачал головой.

– Вот е… твою мать! – усмехнулся Черненко. – Ну, тогда тащи мне валенки. Пойдем снеговика лепить…

Через минуту какой-нибудь сторонний наблюдатель (если такой возможен в дачном поселке Советского правительства) мог увидеть странную картину: глубокой ночью, при двадцатиградусном морозе член Политбюро и секретарь ЦК КПСС, а в скором будущем и глава всей Коммунистической партии Советского Союза Константин Устинович Черненко, одетый в валенки и меховую доху, лепил вместе с двумя своими телохранителями снежную бабу для своего внука, которого намедни побил внук генерала Федорчука. Он хорошо знал, что с той минуты, как Устинов, Федорчук и Чебриков сели в свои машины, заработали в их лимузинах радиотелефоны и короткие кодированные приказы полетели в разные концы спящей страны. По этим приказам пришла в движение огромная и мощная машина Советской власти. Завыли сирены боевой тревоги в десантных войсках, в Воронежской высшей школе милиции и в спецдивизии имени Дзержинского при КГБ СССР. На ночных аэродромах взревели двигатели самолетов и вертолетов, и тысячи солдат уже получали сейчас боезапас – настоящие боевые патроны. Во имя спасения Советской власти на Крайнем Севере, ради охраны газопровода «Сибирь–Западная Европа» и чтобы пресечь происки американской разведки… Но нет, Черненко уже не думал об этом.

– Ты вот что… – говорил он телохранителю, прилаживая голову снежной бабе. – Ты же обещал научить моего внука приемам самбо. Почему не научил?

– Я его учил, Константин Устинович, честное слово, – сказал телохранитель. – Просто он растерялся…

– Растерялся! – передразнил Черненко, раздражаясь. Неужели его нерешительность передалась по наследству внуку? – А ты учи, чтоб не терялся, понял?

Мороз уже пробрался под дубленку и брюки и леденил тело так, что останавливалось сердце. Зигфрид прыгал на месте, хлопал себя по плечам, но это не помогало. Он чувствовал, что еще немного, еще десять – пятнадцать минут, и, если не откроют этот чертов магазин-факторию, он просто отморозит себе ноги, лицо, уши.

Рядом с Зигфридом какой-то ненец-охотник, перекатывая за губой жевательный табак, сплюнул на землю, точнее – на заезженный оленьими нартами снег. Плевок замерз на лету, ледышкой ударился о землю и отскочил, словно брошенный на землю камень. Минус пятьдесят по Цельсию, определил Зигфрид. Когда-то, в те прекрасные времена, когда он был почетным гостем хозяев Тюменского края – Богомятова, Салахова, Шатунова, Розанова и прочих партийных, гэбэшных и административных вождей Сибири, было особым шиком, выйдя из теплой гостиницы, эдак небрежно, по-сибирски, одним плевком определять температуру: если плевок долетал до земли не замерзая – то меньше 40 градусов мороза; если замерзал налету, но не отскакивал от промороженной тундры – минус 45; а если, не долетев до земли, замерзал налету и отскакивал от земли, как ледышка, – то все минус 50 градусов по Цельсию!.. После этого Зигфрид садился в поджидавшую его начальственную «Волгу» и из теплой кабины восхищался суровыми красотами сибирской зимы и полярной тундры.

Но теперь не было ни теплой гостиницы, ни начальственных «Волг». И вообще, едва Зигфрид Шерц выпрыгнул из почтового самолетика на снег новопортовского аэродрома, как его самоуверенности резко поубавилось. Одно дело без всяких связей и знакомств, но с кредитными карточками в кармане высадиться где-нибудь на Аляске, в Тайване или даже в Гонолулу. Через пять минут фирма «Херц» подаст тебе напрокат любую машину – от дешевой «тойоты» до «мерседеса». А если у тебя есть права пилота, ты можешь арендовать вертолет или самолет. И пока ты будешь заполнять несколько формальных бумажонок, ты получишь кофе и между делом забронируешь себе номер в гостинице… Весь этот стандартный комфорт западной жизни был настолько привычным для Зигфрида, что, даже зная о полном отсутствии такого сервиса в СССР, он не предполагал, что это такое в действительности – обходиться без гостиницы, машины, телефона, горячего кофе и теплого туалета. Туалетом новопортовского аэровокзала был ветхий, со щелями, дощатый «скворечник», поднятый над замерзшей землей на деревянные столбики. К «скворечнику» вела протоптанная в снежных сугробах тропа, окруженная, как орнаментом, желтыми вензелями… За те несколько минут, которые, прошу прощения, нужны любому живому существу для оправки, в этом грязном «скворечнике» можно было отморозить все, что приходится обнажать в таких случаях. И уже эта первая встреча с не показной, а с будничной советской реальностью весьма пошатнула веру Зигфрида в то, что он без проблем, эдаким лихим молодеческим наскоком проскочит на каком-нибудь попутном вездеходе от Нового Порта до Уренгоя или Салехарда.

Но обратного пути не было. И вообще если ненецкое восстание грозит жизни газопровода, то пошли эти русские к чертовой матери со всеми их играми в секретность! Газопровод – это не только их гэбэшная собственность! В газопроводе его, Зигфрида, 225 миллионов долларов. И он должен срочно, немедленно попасть в Уренгой, чтобы своими глазами видеть, что там происходит. Однако не было никаких попутных машин и вездеходов ни до Уренгоя, ни вообще куда бы то ни было. Новый Порт – самый северный, выше Полярного круга, речной порт на Оби, бездействующий зимой, – был накрыт ледно-фосфоресцирующей темнотой морозной полярной ночи. Впрочем, закованные в ледяные панцири причалы, замерзшие и заиндевелые портовые краны и вмерзшие в метровый обский лед баржи и танкеры еще не означали полной зимней спячки поселка Новый Порт. Нет, поселок жил и зимой – здесь были аэродром, мехмастерские, клуб, магазин-фактория, а главное – отсюда, из портовых складов, по накатанным через замерзшие тундровые болота дорогам-«зимникам» ежедневно уходили в глубину тундры вереницы грузовиков с продуктами, одеждой и техникой для ночующих в тундре геологов, нефтяников и строителей газопровода. Наверно, в обычное время можно было легко договориться с водителями этих грузовиков и за пару бутылок водки или спирта добраться с ними до любого тундрового поселка.

Сегодня «зимники» опустели, замерли. Возле портовых складов разгуливали вооруженные охранники, одетые в длиннополые меховые дохи, шапки-ушанки и валенки. Они притопывали ногами, сжимали взятые на грудь автоматы «Калашников» и настороженно поглядывали через дорогу на два десятка оленьих упряжек возле магазина-фактории. Одетые в яркие малицы хозяева этих упряжек – ненцы, охотники и рыболовы, – толпились у закрытых дверей магазина и терпеливо ждали открытия. И Зигфрид стоял рядом. Небритый и невыспавшийся, в перепачканной и свалявшейся на нелегком пути из Затайки в Новый Порт дубленке, он уже не был похож на преуспевающего иностранного бизнесмена. Куда проще было принять его за спившегося алкаша, который с нетерпением ждет открытия магазина, чтобы опохмелиться. Таких полным-полно на Севере, за такого алкаша, наверно, и принимали сейчас Зигфрида и ненцы, и вооруженные охранники складов.