— Здесь не надо спрашивать: разрешите. Просто входите, я же не генерал, — говорит им Люда Грекул.

С солдатами она на «вы». Люда уже второй год в Панджшере, и, если бы не страшные крысы и не дождь с потолка в ее комнате, она была бы, наверное, вполне счастливым человеком. «Здесь жить интересно, — считает она. — Люди ходят без масок». Люда права, конечно. Каждый здесь, как на ладони.

Героических подвигов она не совершала. Просто работает, как все. Ходит с колоннами в Баграм за новыми книгами по той самой недоброй дороге. Поднимается с «караванами» на посты — рассказать солдатам об истории воинской присяги, о Шукшине, которого любит, о новинках толстых журналов («Дети Арбата» здесь нарасхват, а вот о войне читать — приказом не заставишь). Недавний отличный вечер к Дню Советской Армии, когда делегации подразделений сидели в клубе при полной боевой выкладке — ждали обстрела, — тоже во многом ее заслуга. Как оказалась она здесь, специалист по романо-германской филологии? Как все: хотелось романтики, хотелось испытать себя. Отчасти — из прозаических соображений. Думалось, решится после Афганистана квартирный вопрос: у Люды — ни кола ни двора и сын Витька, который сейчас временно определен к бабушке на Украину.

Квартиру по возвращении домой Люда Грекул не получит. Она вернется из Панджшера так же, как если бы работала два этих года на Черноморском побережье Крыма. Также вернутся домой медсестры полевых госпиталей, которые выхаживали тифозных больных, ассистировали на операциях под обстрелом. Врачи агитотрядов, подрывавшиеся на минах. Все они — гражданские люди, «служащие СА». Льготы участников войны — не для них. «Не положено», — уверенно отвечает на их запросы кто-то в Москве, где, конечно, виднее, что и кому положено в Панджшере. Штабные писари, начальники складов, безвылазно просидевшие в тихих гарнизонах (это не в обиду, у них такая служба), льготные книжки получат.

— Я везучая, — говорит мне Люда. — Даже ни разу еще в колонне не обстреляли.

Наши в Панджшере. Раненый, награжденный орденом Красной Звезды старший сержант Саша Андрушко, которого не дождалась невеста. То писала чуть не каждый день, а то — молчок. И обиделся на нее Саша не за то, что разлюбила, это дело житейское, а за то, что молча, втайне от него, под венец ушла. Заряжающий Александр Птушкин, который думал до первой боевой стрельбы, что «рок — это все», а теперь знает, что, кроме рока, есть еще жизнь и смерть, и многое другое. Разведчик Сергей Золотарев — его все называют в роте Золотой, — который однажды здесь, в ущелье, ушел на ночь глядя в самоволку, за что был строго наказан. Но куда бы, вы думали, ушел? В боевое охранение — к земляку! По совести говоря, какие бы жесткие вопросы мы ни задавали сегодня себе и друг другу по поводу афганской войны, эти вопросы — не к ним.

Уже очень скоро, раздобыв в военторговской лавке вожделенную мечту каждого «афганца» — портфель-дипломат, они возвратятся домой. К поседевшим от тревожного ожидания матерям. К разлюбившим девчонкам. Встанут к станкам, сядут за парты, примут новые батальоны и роты. Как сложится, как повернется их жизнь? Проклянут ли Панджшер, будут ли гордиться тем, что служили здесь?

Пока все эти вопросы отложены «на потом». Пока майор Виктор Радин собирает чемодан, возвращаясь из Полоцка в Панджшер после короткой командировки домой. И жена, вглядываясь в его погрустневшие глаза, тихо спрашивает:

— Не хочется возвращаться?

— Хочется, — честно отвечает он.

Апрель 1988 г.

От Кабула и до самого Баграмского поворота я бессовестным образом спал, устроившись внутри бэтээра на засаленном солдатском спальнике. Это как раз та дорога, на которой приезжавшая недавно из Союза коллега желала себе «если смерти, то мгновенной». На «броне» же ехать она и вовсе не решилась из опасения при подрыве «улететь к духам». О чем и написала в «Комсомолке» в статье «Командировка на войну», которую вся страна читала, затаив дыхание от ужаса.

Но коллеге простительно, она все же была тут приезжей, и к тому же женщина, снисходительно думал я, засыпая под громкий рокот мотора.

Улететь в Панджшер тем же вечером, как я рассчитывал, не удалось. Над Баграмской долиной — мрачные тучи, накрапывает дождь, весь размокший мир замер в ожидании летной погоды. В такт дождю стучит на линотипе дивизионной газеты «Ленинское знамя» солдат:

«На недавних тактических занятиях экипажу сержанта И. Шабалина пришлось выполнять учебно-боевые задачи в сокращенном составе. Едва взвод стал выходить на позицию для учебных стрельб, раздался выстрел. На занятиях в который раз приходится сталкиваться с противником».

Худощавый главный редактор дивизионной газеты капитан Сергей Анисько возбужденно ходит по кабинету:

— Это цирк! Слава богу, теперь можно не ставить в кавычках слово противник. Но попробуй я напиши в репортаже: «Слушай, Васькин» — с меня три шкуры спустят. Я должен написать по уставу: «Слушайте, товарищ Васькин!» А потом этот Васькин, у которого на «учебно-боевой задаче» полвзвода под пулями полегло, он ведь не цензору, он мне в глаза смотрит. Скажи, ну почему я должен спаивать начальников, чтобы получить машину для производства клише? Почему я должен клянчить типографскую краску, — я что, это долбанное «Ленинское знамя» лично себе делаю?

Баграмскую «дивизионку», как и любую другую издающуюся в армии газету, запрещено выносить за пределы части. Солдаты вырезают из нее свои портреты и отсылают их в письмах домой, мамам. Мамам должно быть приятно узнать, что на войне другие солдаты обращаются к их сыновьям вежливо, не иначе как: «Слушайте, товарищ Васькин». А потом этот Васькин вернется домой, и у него задрожат руки, когда он начнет рассказывать об Афгане. Если, конечно, он вернется домой живым, этот Васькин.

— Здесь люди просто делают свое дело. И не надо визжать об этом, — говорит мне репортер «Ленинского знамени» Вадим Дулепов, немного застенчивый старший лейтенант с обожженным солнцем лицом и тревожными голубыми глазами.

Вадиму двадцать три года, у него орден Красной Звезды за участие в четырнадцати операциях. Вадим поет под гитару песни на свои стихи — злые, едкие, честные. Про то, что кто-то «должен подытожить, коль не мы, тогда ну кто же, восьмилетний этот долг». Он уступил мне свою комнату, в которой над столом прикноплены вырезки из «больших» газет под надписью: «Учись, салага». Моих публикаций я что-то на стене не нашел.

Всю ночь за стеной стучала печатная машинка. Перепачканный типографской краской бывший баптист, а ныне рядовой Дмитрий Зимогляд печатал завтрашний номер «дивизионки»:

«Высокие результаты на занятии по физподготовке показали рядовые В. Мезенцев и 3. Дадохов. Воины взвода, в котором они служат, считают, что в следующем году можно добиться большего. Мужество дедов и отцов зовет на славные дела сыновей и внуков…»

* * *

Вторые сутки подряд повторяется один и тот же сюжет. В четыре утра к воротам дивизии подъезжает БТР, весь в инее еще не прошедшей ночи. Мы карабкаемся с Анисько на его ледяную броню, потом трясемся в кромешной тьме по разбитой дороге в сторону аэропорта, бежим по взлетному полю, забираемся в вертолет, переползая через какие-то ящики с печеньем, патронами, тушенкой. Дрожащими от холода руками застегиваем на себе карабины парашютных обвязок. И — возвращаемся обратно. К непогоде добавилось еще одно обстоятельство: где-то под Джелалабадом сбит «стингером» «Ми-24», полеты ограничены на всей территории Афганистана.