голос звучал очень тихо. Полагаю, ей было невыносимо говорить об этом вслух. Она продолжала есть изюм, простодушно не замечая моего недовольства.

– Что угодно, но только не это! Мама, ты не имела права так со мной поступать! Ты должна была мне сказать! Мне стыдно думать, что я живу на деньги тети Теодоры!

Она изумленно посмотрела на меня. Ее голова начала опускаться, но она снова вскинула ее.

– Дорогая, не беспокойся. Деньги тети Теодоры сразу же покинули наш дом. Никто не упрекнет тебя в том, что ты сейчас живешь на них.

– Надо было придумать что-то другое, – злилась я. – Ты могла бы забрать нас с Мэри из школы, Корделия бы только обрадовалась, мы бы лучше работали в лавке или на фабрике и приносили деньги в дом.

– Но вы с Мэри должны продолжать заниматься фортепиано, – мягко возразила она после недолгого молчания.

Не представляю, как она удержалась от искушения сказать: «Дурочка, разве вы способны хоть чем-то нам помочь».

– На самом деле ты нас не любишь! – почти выкрикнула я. – Иначе не поставила бы нас в такое положение, что мы вынуждены брать деньги у тети Теодоры!

– У меня болит голова, – пробормотала мама.

– Мы должны вернуть ей все до последнего пенни.

– Да, дорогая, непременно, но не сейчас.

– Мы должны сделать это как можно скорее, – не отставала я. – Нужно экономить каждый пенни. – Я показала на ее тарелку. – Ты не должна была покупать изюм. Мы бы вполне обошлись без него.

Она опустила взгляд на черенки, косточки и оставшиеся мелкие ягодки, изобличавшие ее маленькую невинную жадность.

– Прости, дорогая, но ты действительно не понимаешь, – сказала она. – И оставь Корделию в покое. – С этими словами она встала и вышла из комнаты.

Несмотря на мою жестокую глупость, мы помирились, потому что любили друг друга, и одно лишь ее присутствие заставляло меня вести себя лучше, чем было свойственно мне тогда. У меня начался отвратительный период. Я ощущала себя несправедливо обиженной, потому что не доверяла никому из родителей. Я давно знала, что папа – замечательный человек, но никудышный отец; он не должен был продавать мебель тети Клары. Но теперь мне казалось, что и мама ничем не лучше, потому что она не запрещала Корделии играть на скрипке и, как мне представлялось, неразумно распоряжалась нашими финансами. Разумеется, я верила, что в конце концов все у нас сложится хорошо. Мы с Мэри точно это знали. Но и для «хорошо» нужны были какие-то основания, а я начинала сомневаться, что они есть. Помню, той осенью я вышла в теплый, сонный вечерний сад, наклонилась поднять золотой лист каштана, упавший на клумбу, и, почувствовав, что земля под ним очень холодная, снова испытала страх. Об этом страхе мы однажды рассказали родителям в неделю между Рождеством и Новым годом, мы часто обсуждали его с тех пор; он отступил, только когда пришло время искать пасхальные яйца в кустах, – страх, что однажды все-таки наступит зима, которая никогда не закончится, за которой не придет весна. Папа сказал, что такое может случиться, но вряд ли скоро. Сейчас эта мысль показалась мне очень страшной, я впервые почувствовала, что мир может полностью остановиться, мне подумалось, а вдруг та бессмертная частичка, что остается от людей и животных после их ухода, тоже смертна. Я впервые по-настоящему осознала свою бренность, я увидела, что такое смерть, так же ясно, как если бы кто-то развернул передо мной крупномасштабную карту с изображением бесконечной пустоты, чтобы показать, куда мы движемся. Да, мама верила, что весна обязательно придет, но мама была маленькой и худой, намного меньше, чем папа, и мне казалось, особенно когда я лежала в своей постели в состоянии между сном и бодрствованием, что это имеет какое-то зловещее значение. Потом я представляла Ричарда Куина – он, как обычно, играл в конюшне на свирели, крошечный под высокой крышей, крошечный среди пустого пространства. Я не верила, что маме и Ричарду Куину хватит сил привести в движение целый мир, если тот захочет замереть. Я не сомневалась, что смерть уничтожит меня, и, пока этого не случилось, хотела взять от жизни как можно больше. Мне казалось, что непрактичность родителей отравляла наши дни. И тогда, и позже я думала, что все складывалось бы куда лучше, если бы Розамунда не уехала.

Но скоро она должна была вернуться. Мама говорила, что тетя Джин вряд ли доживет до конца года. Надежда встретить Рождество с Розамундой утешала нас с Мэри, которая тоже чувствовала себя несчастной, хотя я и не знаю, до какой степени, потому что ее спокойное овальное лицо оставалось непроницаемым. Она не прилагала усилий, чтобы выглядеть сдержанно, – это было свойственно ей от природы. Мы с удовольствием погрузились в приготовления к Рождеству, которые в основном касались Ричарда Куина и Розамунды. Мы стали слишком взрослыми, чтобы играть с кукольными домиками, хотя всегда держали их при себе, но Ричард Куин, с тех пор как ему подарили его первый форт, пребывал в мире сражающихся армий во главе с Александром Великим и Веллингтоном, объединившимися против Наполеона и Карла Великого, и этот мир требовал обустройства, а Розамунде, по нашему мнению, не хватало множества вещей, необходимых всем нашим близким. У нас было много пеналов, один красивее другого, которые папа расписал церквями с бойницами, замками и голубыми холмами с фламандских и итальянских картин, а у нее был всего один пенал, да и тот купленный в магазине, и мы ее очень жалели. Придумывая для них подарки, мы с Мэри чувствовали, что занимаемся по-настоящему важным делом, и провели бы это время чудесно, если бы не крайне неприятный случай, произошедший в самом конце школьного триместра.

Нам очень нравилась учительница географии мисс Фернес, одна из немногих учителей, с которыми мы хотели бы общаться, когда вырастем. У нее был робкий, дрожащий голос, зеленые, как крыжовник, глаза с темно-зелеными крапинками на светлой радужке и рыжеватые волосы, лежавшие на лбу высоким полумесяцем, словно перевернутая лодка. Мы воображали, как она через всю Англию приходит к реке Северн, Уай или Уз, снимает этот полумесяц, опускает его на воду правильной стороной и переплывает в нем на противоположный берег, прикрывая зеленые глаза от солнца и выкрикивая извиняющимся тоном: «Эй, там!» Она явно хотела казаться хорошей, краснела и едва справлялась с голосом, когда приходилось говорить: «А теперь что касается девочек, получивших неудовлетворительные оценки…» – и рассказывала о своем предмете увлекательно и с придыханием. Даже физическая география, в которой было столько всего, о чем никто не хочет знать – например, почему существуют день и ночь, – становилась интересной, потому что мисс Фернес говорила о звездах с мечтательным уважением. Поэтому мы очень обрадовались, когда она пригласила нас на чай, тем более жила она в части Лавгроува, которая нам очень нравилась, там, где дюжина белых особняков в ранневикторианском стиле с башенками и зубцами окружала треугольную лужайку, затененную рядком высоких старых лип.

Дом оказался красивым, как мы и предполагали. Дед мисс Фернес купил его у подрядчика, и ее родители перебрались туда, когда он закончил преподавать эпиграфику в Оксфорде. Чувствовалось, что там всегда жили одни и те же люди, что им всегда хватало денег, и нам это очень понравилось. Ни одна вещь в доме не выглядела потрепанной. Мисс Фернес показала нам все, двигаясь и разговаривая так нерешительно, словно была не хозяйкой, а гостьей. Она коснулась занавесок и обоев, рисунок которых походил на яркую кашицу из цветочков, и сказала, что и то и другое – работа Уильяма Морриса[47]; подвела нас к камину, где полыхали огромные оранжевые языки пламени, кивнула в сторону изразцов с мельницами, замками и человечками в доспехах и сказала, что рисунки выполнены искусным мистером Уильямом де Морганом[48], который делал изразцы лучше, чем мастера прошлого. В доме было много мебели, отполированной до такого блеска, что она казалась воздушной, так как широкие поверхности отражали теплый румяный свет. Зимний день, выбеленный и холодный, не имел здесь силы, и мы