– А кто недавно говорил мне, что на Феликса Сереброва уже было два покушения, не ты ли? Он осторожный, опытный, сильный боец и опасается за свою жизнь. Сереброву осталось полгода, Кириллу предстоят пять лет. Он физически ослаблен, возбудим, самолюбив, и на него уже было покушение на воле.

– Н-ну, преувеличено, преувеличено, вы хотите из Кирилла сделать идиота.

Еще немного продолжается вялый обмен мыслей и чувств. Устали, нужен перерыв. Саша уходит, и мы погружаемся в унылые размышления. Я думаю о том, что предпринять.

Саша поехал к друзьям. Он расскажет, что здесь произошло, повторит свои аргументы, но изложит ли наши, сомнительно. А друзья деликатны, а друзья не захотят ему докучать, они его любят и, скорее всего, поддержат его героическую позицию, что им Кирилл. И это укрепит Сашу, заглушит остатки сомнений, придаст силы для неправого дела.

Я не хочу на него давить, но имею ли я право молчать, если он собирается прибегнуть к недомолвкам, вывертам? А на это он, кажется, способен, ушел же он только что от серьезного обсуждения.

– Джентльменство, – говорю я, – отличная вещь, но только с джентльменами, все с этим согласны?

Через каких-нибудь два часа вопрос решен: плевать на джентльменство, не дать ходу дезинформации – это и есть истинное джентльменство. Уже девять вечера, но Спартак выводит из сарая свою механизированную савраску, втискиваемся вчетвером и мчим на Щербаковку. Как петарда, врываюсь в тихую музыку, звон бокалов и спокойный разговор.

Прошу Володю Борисова, Иру Каплун и Славу Бахмина уделить мне немного времени по серьезному делу. Они покидают компанию, предлагаю им набиться в Спартаков драндулет, и, взревев от нагрузки, он рвется вперед. За нами – встревоженные топтуны. Отъехав две сотни метров, останавливаемся. Топтуны успокаиваются: диверсии не будет, людям просто нужно поговорить, пусть потреплются. Спартак кратко излагает нашу позицию, просим ее довести до сведения собравшихся и, освободившись от лишнего груза, несемся домой, обдав шарахнувшихся топтунов жидковатым серо-белым снегом. На сегодня, кажется, хватит, но день завершается телефонным звонком Иры.

– Это страшно, – говорит она и обещает завтра раскрыть, что именно.

Воскресенье, 4-е декабря. Встал бы поздно, да Рэд не дает. Он по утрам обходит спящих, лижет их в лицо. Это значит – доброе утро, мне одному скучно.

«Это страшно!» – сказала вчера Ира; собираюсь к ней за разъяснениями.

Иду к Ире, повторно завтракаю, пью кофе. Чем ощутимее его исчезновение из обихода, тем ожесточеннее его потребляют. Снова общий разговор о Саше, какой он хороший, какой нехороший, наконец остаемся с Ирой вдвоем.

Вчера они собрались на Щербаковке втроем: Ира, Слава и Саша, вся психиатрическая комиссия, за час до вечеринки. Обсуждали свои дела, немного поспорили, даже поругались.

– У Саши, – жалуется Ира, – последнее время обозначился весьма неприятный стиль работы. У него много времени, он деятельнее других и потому взял тон руководителя.

У Иры, как и у Саши, склонность к лидерству. Оба любят нести большую часть общего бремени и вести за собой других. Ничего худого в этом не вижу, но понимаю, что в маленькой группе двух лидеров много. Ни одному не хочется уступить другому, но Саша действительно свободнее, он не работает, не учится, как Ира, не связан домашними заботами, ему, так сказать, карты в руки.

– И меня сбивает. Брось, говорит, работу, дел невпроворот, а ты цепляешься за материальное благополучие! Не могу я так, Пинхос Абрамович, верно?

– Вам виднее, статус профессионального диссидента не учрежден, а за тунеядство могут наказать. Впрочем, Саше сейчас не до того, он сжигает себя со всех сторон. Но вы начали о стиле его работы, мне это интересно. – Я подозреваю, что ее самолюбие ущемлено Сашиной «Карательной медициной». Мне любопытны высказывания Иры на эту тему, но она не решается. По-видимому, чувствует мелочность своей обиды. – Понимаю, внутренние дела комиссии не для посторонних, я чужак.

– Я так не думаю, – сердится она и бьет кулачком по ладони.

– Но придерживаетесь правил демократии для внутреннего потребления, – поддразниваю ее.

– Ничуть, я сама против, это не мое, а Сашино правило, какое-то высокомерие. Слушайте, какая недавно вышла история. Встречается он на днях с Егидесом[40], много лет просидевшим в психушках и собравшим по ним большой материал. «Мне советовали обратиться к вам, когда мы могли бы потолковать?», – «Приходите туда-то в среду, это мой приемный день», – отвечает Саша. Каково?

– Да, бюрократические испарения трудненько развеять. Впрочем, Саша ведь так же ответил Белову, может, у него действительно приемный день? Но что означает ваше вчерашнее «страшно»?

Оказывается, они с полчаса посовещались, подошли гости, сели за стол. Естественно, гвоздем вечера было Сашино решение остаться. Ни восторгов, ни громких фраз не было, сдержанное одобрение поступка редкого мужества. Столькие уехали и уезжают, предпочитая благополучный Запад гибельному Востоку, и вот решительно: Нет, остаюсь! – С теми, кто за проволокой и в застенках, с нами, кому завтра предстоит выбор. Пример малодушным, прекрасное начинание.

В этой атмосфере высоких чувств странно прозвучал Ирин вопрос.

– А Кирилл?

На нее смотрели кто с недоумением, кто с досадой за неуместное снижение тональности. Как потом выяснилось, многие были уверены, что отказ уехать согласован в семейном кругу – редкое единодушие людей, связанных общей волей. Ира с Володей пытались объяснить ситуацию, сослаться на меня, представить проблему заложничества, при котором единоличное решение – безнравственный, а не возвышенный поступок. И тут началось и поехало. С Ирининых слов представляю себе картину этого сборища, людей, настроенных на героический лад и внезапно стянутых с облачных высот в плоские расчеты обыденщины. Много пафоса, фимиама, воскуренного благородству и мужеству духа, и одинокие робкие попытки спокойно, разумно обсудить вопрос. Кстати, за победу духа над бренной плотью больше всего ратовали те, кому не довелось серьезно проявить непоколебимость своей натуры. Убедившись в бесплодности своей попытки, Ира с Володей ушли. Неспособность друзей разобраться в таком простом вопросе, взглянуть на него с нравственной позиции и резюмировала Ира словом «страшно».

С горечью убеждаюсь, что оправдались мои предчувствия: у Саши недостало сил отказаться от героической позы и передать друзьям возражения, которые он выслушал от нас. Он скрыл от них правду.

Возвращаюсь к Спартакам. Звонок. Беру трубку. Кирилл.

– Позовите, пожалуйста, к телефону Катю.

– Здесь такой нет.

– Это 135-01-14?

– Вы ошиблись, 135-01-34.

– Извините.

Значит, ему не удалось скрыться. Полвторого, свидание в два, беру такси, чтобы не опоздать. Эх, думаю, горе-конспиратор, твоя романтика таки влетает мне в копеечку. В условленном месте жду еще полчаса, собираюсь уходить, подходит Кирилл. Оказывается, присматривался, не следят ли за мной, – это удобнее, когда я двигаюсь.