С трёх сторон закрытый древними каменными стенами, сад исправно и изо всех своих сил цветет и плодоносит, и мистер Хинч в самом от ветра укромном уголке уже воображал, как разбивает грядки, аккуратные, геометрические, как орнаменты эпохи ар-деко, по выкройке классического регулярного французского огорода, который он перевел на кальку из каталога «Les fleurs de jardin et les plantes» за 1926 год. Здесь будет замечательно ужинать вечером! Запахи мяты, эстрагона, пастернака, лука и аниса, мягкий багет, мягкий сыр, мягкое красное вино…

Далеко, на километры вперёд, расстилается долина, вмещающая в себя весь его мир: крыши домиков с каминными трубами и дымами, бессонная река, отстранённые дальние горы, набухающие сады, ночные леса, небеса, мысли… Темнота загущает ночь, как пектин – варенье.

Мечты обволакивали Доминика, словно опьянение, однако подошло утро субботы, и настала пора выдвигаться на охоту.

Их весьма поддатую студенческую компанию – едва ли не с недопитыми бокалами в руках – отвёз в лес, принадлежавший семье пригласившего всех сокурсника, местный охотник на бывалом микроавтобусе. На месте, к которому надо было ещё с километр брести через полуголое поле, их ждали несколько человек, много взрослее.

И эти взрослые мужчины, одетые с необходимой обстоятельностью и достоверностью, ждали от столичных гостей восторгов и одобрения, ибо здесь они устроили своё Место Силы.

Было ясно, что в это по-детски бесхитростное и корявое – из подручных средств каждого, оставшихся одного-другого бревна, десятка досок, коряг и веток, – на живую собранное подобие Вавилонской башни в три этажа эти сельскохозяйственные мужчины вложили душу. Крепилось великолепие, прибиваемое прямо к стволам, вокруг двух могучих дубов, песочная кора которых дробилась ромбами, а корни расходились далеко вокруг и переплетались между собой.

Конструкция могла бы напоминать детские домики на деревьях, если бы на третьем и последнем уровне не были ровно опилены ветви крон и эта тщательно выровненная площадка не была бы покрыта плоскими поверхностями – старыми дверями, подогнанной одна к другой половой доской и подобными просторными площадками.

Охотились на витютня.

Чуть в стороне стояли в траве грубо сколоченные фанерные ящики, небольшие, на одну птицу, с поверху прибитыми кусками толстой чёрной резины вместо дверец. В некоторых даже были выпилены оконца, забранные проволочной сеткой.

В этих домиках жили подсадные витютни, с подрезанными крыльями. Во время охоты их вынимали из фанерных коробок и надевали на отливающие сиреневым и розовым сиянием головки глухие железные колпачки, полностью закрывая птице бледно-жёлтые глаза, что делало её окончательно беспомощной, и птица тревожно ворковала, будто любовно.

На колпачках были грубо нарисованы глаза в ресницах, как в нескладных порнографических рисунках где-нибудь в школьном туалете или в туннеле заброшенного перехода: чёрным обведенные глаза с тенями синей краской, синий кружок глаза с точкой зрачка.

Этих птиц, начинавших призывно и жалобно гулить, поднимали на ровные верхние площадки и выпускали топтаться по ним. Если дело было поздней осенью или зимой, на изморози оставались многометровые маршруты из следов похожих на стрелки тёплых красных лапок. Железные колпачки поблескивали на солнце, как солдатские каски, абсурдно синели порнографические нарисованные глаза.

На любовный призыв – приди, прилети, спаси, овладей, забери, только твоя, никто кроме тебя, люблю-люблю, возьми меня отсюда! – со всей округи и дальше, за много километров заслышав сладостное «хочу», слетались глупые толстые витютни, молодцевато осеняя себя при посадке расправленными во всей красе опахалами собственных крыл с поперечными белыми полосками.

По ним палили на подлёте: когда речь шла о еде – аккуратно, соблюдая очередность выстрелов, а когда баловались по пьяному делу, выстрелы, встречаясь в пушистом комке перьев, превращали его в салют.

В этот раз речь о еде не шла.

Гостеприимные хозяева разъяснили гостям принципы охоты и, продемонстрировав пару выстрелов, сначала пригласили к столу. Доминик вызвался помочь отнести пока подсадных обратно, и безропотно севшие в его ладони с растопыренными пальцами четыре птицы в касках недвижимо, как груди какой-то замершей мифологической полуженщины-полуптицы, тяжело прильнули к нему. Спускаясь по неверным ступенькам расшатанной лестницы, он только слышал, как в них сильно стучат сердца.

Они с ещё одним месье рассовали птиц по домикам, Хинч спросил – а как же колпачки? Но мужчина отмахнулся: мол, да ладно, потом сниму!

Внизу на траве под дубами с конструкцией была расстелена скатерть, две немолодые женщины молча расставляли снедь и бутылки, на костерке рядом источали умопомрачительные запахи горячие бутерброды с копчёной грудинкой, сыром и черносливом. Мужчины с жизнерадостным звуком винтового штопора откупоривали бессчётные бутылки вина. Студенты, плавно перетекшие из вчерашней домашней пьянки в сегодняшнюю лесную, радостно набросились на горячие бутерброды и закуски.

Скоро все стали очень пьяны.

Круглолицая девушка с длинными волнистыми волосами – во многом из-за неё не любящий поездки в незнакомые места и ночёвки не дома юный Доминик Хинч принял это приглашение – тоже опьянела и хохотала громким призывным смехом, но призывала она не его: приди, прилети, спаси, овладей, забери, только твоя, никто кроме тебя, люблю-люблю, приди же, – но нет, нет, не ты!

Мрачно наблюдая за стремительно развивавшимся перед ним пасторальным пикантным сюжетом и глотая вино, Доминик прикидывал, как бы ему убраться отсюда в Париж, домой, уже сегодня? Может, прямо сейчас? Сию секунду?

С пьяной решимостью он крутил головой, и внезапно один из местных действительно осклабился, достал сигареты и поманил его к себе. Доминик, треща сучьями, поднялся с травы и шагнул в его сторону.

Едва не наступив на домик с молчащей внутри птицей, перескочив его и чуть не упав, Хинч поискал глазами своего местного, но наткнулся взглядом на сокурсника, с которым две недели назад они выступали перед всем потоком с совместно написанным докладом «Резной адитон (алтарь) позднеантичного храма Баал-Шамина в Пальмире». Сейчас его соавтор поднимался с покрывала и лежащей на нём с раскинутыми ногами совершенно голой женщиной и сосредоточенно застёгивался.

Всё предшествовавшее оказалось прелюдией к этому скотскому сношению, это и было точкой сборки их Места Силы: разверстое посреди бесконечной травы и старинного леса крошечное лоно, в которое, как в один на всех на столе соусник, каждый желающий мог опустить свой прибор.

Отвращение и возбуждение одновременно прошили Доминика. С перекошенным лицом он оглянулся назад, в невнятной надежде: то ли чтобы девушка, из-за которой он оказался здесь, отозвала бы его, то ли чтобы застукала.

И, быстро расстегнув брюки, он упал на колени и грубо вздёрнул ноги проститутки, стараясь никак больше не соприкасаться с ней: только член – дырка.

Но шлюха знала своё дело: и когда её влагалище, как на гобое, принялось исполнять на его члене просто-таки какой-то концерт, он на миг утратил саму возможность даже вдохнуть, словно парализованный совершенно новыми чувствами. Их поразительная сила и то, что эта женщина полностью владела им, а не наоборот, лишила его всякого сопротивления, и он упал на неё сверху всем телом, сжимая прохладные мягкие груди.