– Что! Ну! Говори! Не можешь, так и скажи! Мне некогда! По сотовому больше не звони…

Связь прервалась. Я сразу же повторил вызов.

– Слушаю, Безгодов, – вновь рыкнул скороговоркой Политик.

– Мы не закончили, – произнес я с расстановкой, понизив голос.

– Кто это? – спросил тот дрогнувшим голосом. Он не узнавал больше голос Тюменцева.

– Кто?! Вас спрашивают…

– Я.

– Но кто ты?!

– Я ржавый гвоздь в твоей попе… – ответил я и отключился. Этого достаточно.

Теперь до Безгодова дошло, что оба раза звонил не Тюменцев. Сейчас он связался с ним и взахлеб обсуждает проблему: «Терроризм! Прошу защитить от телефонного хулиганства! Не можете поймать одного-единственного Лешего!»

«Евгений Васильевич, я все для вас готов сделать, – впрок обещает Тюменцев и предлагает поставить в известность ФСБ. – Это ведь все-таки организация! У них сборник рецептов по борьбе с терроризмом…»

Я закурил и подумал: что бы такое еще натворить для пущей важности. Я встал и отправился на стоянку автомобилей. Казалось, прошла целая вечность, как я покинул Моряковку. Автомашина не должна стоять без действия. За нее заплачено. Поэтому вперед – ко вчерашнему дню! Может, даже ребят застать удастся у пивнушки.

Выехав с площадки, я повернул на Миллионную, а оттуда прямиком на мост через реку. Мысли, как и взгляд, по-прежнему скакали с пятого на десятое… «Не делайте из ребенка кумира: когда он вырастет – потребует жертв». Это о Политике. Теперь он вырос и требует для себя… «Совершенно расковались! Просто хочется рвать и метать!» – кричит Политик, в беспомощности бегая по просторному кабинету.

Это хорошо, когда преступник рвет и мечет. Еще лучше, когда он мечет икру. Нет прекрасней рыбной ловли во время икромета, хотя это и запрещено законом. Я включил приемник: «… в селе Моряковка, например, сгорел дотла дом. Спасти его не удалось. Причина пожара – собственная нерадивость хозяев. В огне погибли хозяйка и сын, прибывший со службы в отпуск… В управлении внутренних дел имеется все необходимое для борьбы с преступным элементом, в том числе служебно-розыскные собаки. Эти животные подготовлены и хорошо себя зарекомендовали. Они способны думать, размышлять и мыслить…»

Он так и сказал, отчего я чуть не выпал из машины: думать, размышлять и мыслить! Именно так! Какой могучий вывод…

«Благодарю слушателей за внимание, – сказал женский голос, – а также исполняющего обязанности начальника областного УВД подполковника Тюменцева, любезно согласившегося дать нам интервью о состоянии преступности и пожарной безопасности в нашем регионе…»

– Я прибавил оборотов. Слова Тюменцев звенели у меня в голове… сгорел дотла дом… В огне погибли хозяйка и сын, прибывший со службы в отпуск…

Машина проскочила мост, минула ошалевших гаишников и, засвистев шинами, повернула направо. Следом никто в погоню не кинулся – милицейская фуражка действовала отрезвляюще.

Наконец-то между сосен показалась Моряковка. В клубах пыли я повернул на перекрестке к дому. Сердце сжалось от тоски и безысходности: от прежнего дома осталась лишь печь со странной высокой кирпичной трубой. Печь осуждающе белела на фоне черных обломков. От пожарища все еще тянулся местами дымок. В городьбе вместо дома зиял теперь широкий и страшный проем.

Я вышел из машины, не выключая мотора. Тюменцев, давая интервью, имел ввиду дом моей матери. Ему безразлична хозяйка, как безразличен и сын. Но мать жила одна. Он считал, что в огне погибли двое. Почему? Неужели мать погибла так страшно, в огненном смерче? Ночью. Сонная. Она ничего не понимала. Может быть, она потеряла сознание и не мучилась. А если нет? Она металась в замкнутом пространстве, и никто не пришел ей на помощь. Дом сгорел после того, как я покинул Моряковку.

Вернувшись к машине, я переехал на соседнюю улицу к тетке Матрене. На встречу мне выбежала собака, материн Тузик с опаленной шерстью на морде. Собака расстроено виляла хвостом, нюхала брюки и фыркала.

– Толенька-аа!..

Открылись воротца. Мать выбежала в шерстяных носках на улицу и обняла меня. – Сожгли меня, Толенька…

Не плачь, мама, – пытался я успокоить ее. – Дом новый купим или срубим… Дом – дело наживное. Главное, ты жива…

– Жива? – она вздрогнула. – Какой мне дом теперь! Я не могу больше строить. Они подперли дверь и подожгли. Думали, одинокая старуха не выскочит. А я и не спала из-за астмы.

– Как же ты?

– Слышу, щелкает за дверью и шипит, а открыть не могу. Потом пламя к окнам как бросится. Бензином облили. Стены вспыхнули снаружи. Я оделась. Плеснула из бака на себя воды, топор в руки и к рамам. Еле выскочила…

Мать заплакала.

– Садись в машину, – сказал я ей. – Сейчас же уезжаем.

– Да ты что! Куда я с тобой! А здесь Нелюбин обещал… квартиру выделить как сгоревшей…

– Когда?

– Завтра собирался с Рюминым поговорить. Из-за тебя это, сынок. Они думали обоих сжечь, а получилось, что ты уехал. Бог отвел…

– Иванов, выходит, не зря вчера приходил…

– Его я не видела пока что. Вообще никого из милиции не было – одни пожарники. Сказали, милиции делать нечего на пожарах. «Выскочила, – говорят, – и будь рада…»

В воротах показалась тетка Матрена с заплаканным лицом.

– Сидим, плачем вдвоем, – вздохнула она.

– Собирайся, – вновь сказал я, отвернувшись к реке.

– Не поеду… Куда я с тобой. Ты будешь гоняться, а я трястись по ночам. Здесь тем более вся родня у меня.

– А разве я тебе не родня?

– Ты приедешь, навестишь когда. Они – нет…

Мать обернулась, раскинув руки, к тополям, словно призывая их в свидетели: она никуда не поедет, потому что здесь вся ее жизнь.

– Тем более что обещали дать… Завтра… Начальство…

– Оставайся пока. Я в милицию к Иванову.

– Ищут, говорят, какого-то шпиона. Северный хотел, что ли, взорвать. Лешим, говорят, прикидывается и людей с собой в леса заманивает.

– Чушь собачья. Идите домой. Может, заеду…

– Как же ты, сынок? На машине… Потихоньку бы ты. С богом. Как-нибудь…

Она крестила меня со спины. Я успел заметить боковым зрением.

В милицейском пункте, несмотря на поздний час, толпился народ: двое участковых, Молебнов и Богомолов, трое сержантов, один из которых – Гуща. Заметив меня, они вытянулись и отдали честь. Я проскочил мимо, едва ответив на приветствие. Им придется сегодня туго, если надумают меня задерживать. Сегодня я никому не советую.

Иванов говорил по телефону. Увидев меня, он встал и, не прекращая разговора, протянул руку, поздоровался и указал на стул. Я встал у окна. Отсюда виднелась лестничная площадка за приоткрытой дверью. Потолок и стены в кабинете выбелены мелом. Пыли будет много, если здесь начнут стрелять. За пазухой у меня висел «горбатый» – израильский «узи». Ребята внизу, да и сам Иванов, лягут под огнем этого «горбатого» героями. А я стану преступником, изгоем. Но сдаваться я не намерен.