— Теперь я понимаю, почему Годзицкая так бесится, что у нее забрали эту комнату, — пробормотал младший комиссар. — Погибли растения.

Зельного так и тянуло ляпнуть, что у самого-то Мачеевского еще и не такое, однако он тактично сдержался. Кусок шнура все еще свисал с крюка для люстры, которая сейчас стояла в углу. Зыга выглянул в окно: дикий виноград вился до самой крыши по решетке из узких досочек, по ним мог бы забраться разве что кот, да и то самый тощий. Зато напротив подоконника возвышалась изрядная куча песка, вероятно, оставшаяся после строительства новых жилых каморок, возведенных на задах дома. Дворник как раз грузил песок на тачку.

— Холера! — воскликнул младший комиссар.

— Что, пан начальник? — спросил Фалневич.

— Дело абсолютно ясное. Гайец не совершал самоубийства. Его провожали несколько человек, но он остался один. Ну сам посуди, если он был так пьян, что не мог сам добраться до дома, сумел бы он снять люстру, да еще и тихо, так, чтобы ничего не звякнуло? А потом повеситься на крюке? Скорей уж на дверной ручке! Убийца вливает в Гайеца еще рюмку водки, тот засыпает. Какая проблема для высокого и трезвого мужика снять люстру, а потом поднять человека?!

— Ну а как же он вышел? Соседка б услышала.

— Ты ведь читал протокол, Фалневич! — потерял терпение Зыга. — Окно было приоткрыто. Тот тип спрыгнул на кучу песка и исчез. Пойдите расспросите дворника, не видел ли он утром каких-нибудь следов.

Мачеевский остался в пустой холостяцкой квартире один, однако он постоянно ощущал чье-то присутствие. И это был отнюдь не дух Гайеца. Младший комиссар не мог перестать думать о Томашчике и его рапорте:

…В квартире жертвы, кроме личных вещей, обнаружено, по порядку: a — 6 (прописью: шесть) чековых бланков in blanco[51]с подписью: Р.Биндер (в приложении вместе с перечисленными н-рами ); b — 38 зл. 12 гр. (прописью: тридцать восемь злотых двенадцать грошей) наличными; c — опорожненная на 3/4 бутылка водки «Люксовая» с отпечатками пальцев жертвы; d — многочисленные выпуски газеты «Голос Люблина» (легальной, связанной идейно с эндецкой оппозицией).

Ввиду вышеизложенного, а также согласно заключению врача, подтверждающему смерть в результате самоубийства через повешение, представляется вероятным, что:

I. В ночь с 9 на 10 т.м. А. Гайец, человек неуравновешенный, а также симпатизирующий крайне правым (показания соседки жертвы Ф. Годзицкой, в приложении) направился в квартиру ред. «Голоса Люблина» Р. Биндера, после чего убил его, вероятнее всего, по причине политических разногласий.

II. Для того, чтобы отвести подозрения, осквернил тело путем в т. ч. оставления оккультических цифр на теле жертвы.

III. Из квартиры убитого украл подписанные чеки.

IV. В ночь с 12 на 13 т.м. после распития в неустановленном обществе (показания Ф. Годзицкой) значительного количества алкоголя (отчет медика) движимый угрызениями совести покончил с собой, не оставив предсмертной записки…

Было видно, что искусством провокации и подтасовки фактов Томашчик владеет в совершенстве. Впрочем, на этом в немалой степени основывалась работа политической полиции, когда она еще существовала как отдельное ведомство. В его рапорте почти ничего не было правдой, однако все сходилось одно с другим. Если же за что-нибудь и удавалось уцепиться, например, за эту фразу Годзицкой о «неустановленном обществе», то только в пользу тезиса Томашчика. Выходило, что нетвердо стоящий на ногах Гайец вернулся домой один.

«А я думал, что его прислали, чтобы досадить мне!» — вспомнил Зыга появление Томашчика в его отделе сразу после убийства Биндера. Да, Томашчик должен был отслеживать каждый шаг Мачеевского, но не для того, чтобы напакостить ему в бумагах. Игра велась с более высокой ставкой: не допустить раскрытия истинного убийцы, чтобы не обнаружилась крупная афера в Замке. Потому-то Ежик, когда уже был не нужен, недолго наслаждался бабками из взятки, а Гайец должен был замолчать… Однако на сей раз речь шла не просто о вульгарном затирании следов! Зыга недооценил эту гниду Томашчика, а может, скорее тех, кто его использовал…

Но Мачеевский держал туза в рукаве: ведь только он знал, что Гайец «держит банк у себя дома», как тот проболтался по пьяни. А раз это банк, значит там должно быть больше, чем 38 злотых 12 грошей.

Зыга обвел взглядом квартиру. Укрытием не могла служить ни полка с бельем, ни банка из-под кофе в зернах; эти места скорее бы выбрала женщина, a Гайец говорил о своем тайнике с характерным блеском в глазах: «Смотрите, какой я хитрый!» Младший комиссар заглянул под мебель, проверил, нет ли в стульях выдолбленных ножек. Он делал все то, что однозначно не могло прийти в голову Томашчику с его отсутствием криминалистической подготовки.

— Были следы на песке, — объявил Зельный с порога. — Что это, пан начальник? — удивился он, увидев, как младший комиссар скатывает ковер.

— Закройте дверь, — сказал Зыга, простукивая пол.

Фалневич снял пальто, и оба агента присоединились к поискам.

— Глубокие следы, — продолжал Зельный. — Кто-то тяжелый с большими стопами. На той самой куче песка, о которой вы говорили. Но дворник любит порядок, холера. Ну, и у нас нет никаких доказательств.

— Паршиво. Зато мы самые умные. Тихо! — Мачеевский застыл прямо рядом с ножкой стола. Постучал еще раз по полу. Паркетина отозвалась эхом. — Сдвигаем.

Три дощечки оказались никак не закреплены. Достаточно было поставить на них каблук, а потом вытащить паркетины пальцами. Внизу, на голом бетоне, лежал пухлый серый конверт.

— Наденьте перчатки, — приказал Зыга и лишь после этого потянулся в тайник.

Конверт был набит деньгами. Они разложили на полу банкноты по двадцать, пятьдесят и сто злотых. В сумме набралось больше тысячи.

— Экономный был, — покачал головой Зельный. — Но что это, собственно, нам дает, пан начальник?

— Вам — премию за неразглашение, — усмехнулся младший комиссар, отсчитывая по двести злотых каждому агенту. — А остальное — это будет наживка… Не позже чем через несколько дней сами увидите. Я беру комиссионные: двадцать злотых на парикмахера и мелкие нужды. Мы идем на бал, должен же я наконец побриться.

* * *

Мачеевский велел извозчику остановиться у водонапорной башни, недалеко от театра, и нырнул в Бернардинскую. Этот участок улицы, зажатый между массивным дворцом Парисов и высоким каменным домом, образовывал нечто вроде каньона или тектонической трещины. Но именно здесь находилась небольшая мужская парикмахерская. Она действительно была мужская, не только с точки зрения пола клиентов. Как и у всех парикмахеров, там стоял запах одеколона, но та часть атмосферы заведения, которую создают работающие в нем люди, не имела ничего общего со смесью лакейства, альфонсизма и педерастии, которую Зыга не выносил. Здесь скорее чувствовался ринг — он заметил это, еще будучи студентом, когда перед какими-то соревнованиями они вместе с Леннертом зашли постричься и побриться.