— Ну и история! — шептал Дюсушель. — Ну и история!

— О, — беспечно отозвался Пьер, — знаете ли, таким образом заключается целая куча браков. И не самых неудачных. Не самых неудачных.

В затянувшейся фермате возник какой-то проблеск; Дюсушель повернул голову, чтобы рассмотреть собеседника. Пьеру было лет двадцать пять.

— Да, — сказал Дюсушель.

— Ну вот, один уже пристроен, — радостно объявил Пьер.

Затем продолжил, но уже серьезно:

— Вероятно, вы не знаете, что у меня есть еще один брат?

Дюсушель украдкой посмотрел назад, но все — фонарь, скамейка, молодожены — уже было поглощено тьмой.

— Нет, нет, — пробормотал он. — Да. Разумеется.

— И сестра.

— Ах да. Да.

— Вам нехорошо? — участливо спросил Пьер.

Он подсматривал за ним краем глаза. Этот турист был не просто одним из тех, что вдали отсюда оказываются обычными чужеземцами, говорят по-тарабарски и по-абракадабрски и разводят при этом пещерных рыб, но еще и таким же ученым, каким был он сам, когда в Чужеземном Городе с беспристрастностью тернистого ската наблюдал личиночные эволюции спелеозной амблиопии[131].

— Вы взволнованны?

— Я? Я… О! Нет.

— Но ведь вы находитесь здесь в исторический момент. Завтра тучегон окажется там, на свалке.

Указательным пальцем он указал на мракость за своей спиной.

— Ну и что? — рассеянно спросил Дюсушель.

— Будет дождь.

— Вы действительно в это верите?

Дюсушель сделал раздраженный вид, хотя, разумеется, в анналах науки не было известно ни одного случая, чтобы этнограф женился на киноактрисе. Но ведь должен быть первый случай. Например, первый таракан, первая птица, первое млекопитающее… Так почему бы ему самому не?

Все равно находишь какое-то утешение, и жизнь уходит, уходит, продолжаясь. Отвечаешь рассеянно. Пересекаешь толпу. Расстаешься со знатным лицом и его сумбурно-фосфористыми речами в духе типичной политигомотины. Залезаешь меж простыней, до чего прохладны для этой головы! Пытаешься заснуть згрехомпапалам. Кофе чернеет с рассветом; в шесть часов не намного чернее, кофе. Просыпаешься. Духовой оркестр обходит город, наигрывая «Покорителя Кучевых облаков». С закрытыми глазами продолжаешь лежать в кровати для туриста в то время, как люди (уроженцы, сельчане и прочие) уже формально шалеют в предвкушении праздника. Зеваешь. Наконец подается категорический кофе, вносимый титястой и ляхастой девахой. Дюсушель смотрит на нее разочарованно и начинает прихлебывать кофеек. Деваха выметается со своими сиськами-письками. За окном вновь проходит оркестр и звучит по-прежнему си-бемоль-минорный традиционный гимн.

Ключ от номера звезды висит на доске. Ушла рано утром или не возвращалась с вечера, типичная загадка для портье. Дюсушель идет в ближайшее бистро, чтобы хряпнуть кувшинчик-другой фифрыловки.

Он с трудом нашел свободное место; официант приткнул его за один из столиков. Соседи, комментировавшие события, замолчали, как только он сел рядом. Дюсушель принялся пить свою фифрыловку. Соседи осторожно возобновили разговор.

— Погода будет хорошая, — неуверенно начал один из них, гася спичку в лужице фифрыловки.

Он затянулся, табак в трубке зашипел.

Второй пригладил бороду, осушил свой стакан и сказал:

— Забавная штука — как праздник, так у меня пересыхает в горле с первыми петухами.

Третий провел пальцами по усам, поставил пустой стакан и заявил, что в день Святого Жди-не-Жди пьется вкуснее, чем в остальное время года.

— Больше вкуса, — заявил он.

Они повернулись к Дюсушелю, чтобы завязать разговор. Дюсушель, позабыв о своем научном долге, замечтался.

Капюстёр кашлянул и повторил:

— Больше вкуса.

Все трое посмотрели на туриста. Тот повернулся к ним.

— Точ, — сказал он, — но в полдень нас приветствовал ваш мэр.

Зострила, Сенперта и Капюстёра аж передернуло от этой странной способности читать чужие мысли. Они сразу же прониклись уважением к Дюсушелю, который продолжил:

— Ну что, будут сегодня изменения, правда?

— Изменения чего? — спросил Капюстёр.

— Изменения, — ответил Дюсушель.

Знатные лица переглянулись, и их забитые песком роднички запульсировали.

— Вы что-то знаете, — прошептал Зострил.

— Хе-хе, — выдал, посмеиваясь про себя, Дюсушель.

Ему надоела вся эта этнография и весь этот фольклор. Сенперт незамедлительно отреагировал.

— Вчера вечером на вас плюнули, — утвердительно вопросил он.

— Я не одобрял, — влез Капюстёр.

— Так оно и было, это факт, — сказал Зострил.

— Население не очень-то любит вашего мэра, — сказал Дюсушель.

— И туристов, — добавил Сенперт.

— Во всяком случае, — сказал Дюсушель, — сегодня будут изменения.

Он отважно на них посмотрел. Они задрожали.

— Ничего не чувствуете в воздухе? — спросил он.

— Нет, — ответили они.

По-заячьи сжались и отвернулись, чтобы между собой поговорить о посуде.

— В этом году я раскололся на пятнадцать тысяч тюрпинов, — сказал Зострил. — Один лишь красивый фарфор.

— Вы свое место знаете, — сказал Сенперт, горько завидуя.

В этом году жестяные дела шли не лучше, чем в прошлом.

— Я послал три тысячи чайных чашек, — настойчиво продолжал Зострил.

Капюстёр присвистнул от восхищения.

— Я отделаюсь вкладом в одну сотню. Для меня и этого достаточно. Да и времена, конечно, уже прошли, — слицемерничал Сенперт.

— Какие времена? — настороженно спросил Капюстёр.

— Старые. Никакого желания выкладываться ради успеха праздника, который… праздника, из которого… ну, в общем, вы меня понимаете.

Они повернулись к Дюсушелю, который даже не пошевелился, и снова отвернулись.

— А что выставляет он? Он сам? — спросил Капюстёр.

— Угадайте! — бросил всегда хорошо проинформированный Зострил.

— А вы знаете?

Они повернулись в его сторону.

— Банки и аквариумы, — ответил Зострил. — Пустые.

— Ах, ах, — заахали остальные.

— Это Мандас ему достал, — добавил Зострил. — Он выписал их из Чужеземья.