И вдруг между голосами прохаживающихся по зале дам и кавалеров один голос показался ей настолько знакомым, что она не вытерпела, чтоб не подойти к двери поближе и не прислушаться к нему. Именно в эту минуту с оживлением беседовавшие между собою мужчина и женщина, со своей стороны, подошли к двери и, может быть, чтоб удобнее продолжать разговор, остановились тут на несколько минут. Поразивший её голос показался ей ещё знакомее вблизи, и сомневаться в том, что он принадлежит её матери, было тем более невозможно, что разговор происходил по-польски.

«Как попала сюда пани Стишинская? И с кем это она здесь так интимно и с таким страстным оживлением беседует?» — спрашивала себя изумлённая Праксина.

Мужской голос, изредка вставлявший короткую фразу в её безостановочно лившуюся болтовню, был замечательно важен и звучал сознанием своего превосходства. Что именно она ему говорила, Лизавета понять не могла, давно уж забыла она то немногое, что знала трехлетним ребёнком из польских слов и оборотов речи, но по интонации беседовавших можно было догадаться, что она о чём-то умоляет своего собеседника и что-то такое ему униженно доказывает, а он, не поддаваясь на её мольбы и доводы, упорно стоит на своём. Тем временем в противоположном конце залы концерт продолжался, красивые мужские голоса сливались с женскими, чтоб по окончании какой-нибудь мудрёной фиоритуры оборваться в весёлых восклицаниях и раскатистом смехе. Тут и пели, и говорили по-итальянски. Очень было здесь всем весело. Но что же тут делает её мать несколько часов спустя после страшного несчастья, обрушившегося на её благодетеля и покровителя? Может быть, она ничего не знает из того, что произошло в эту ночь в доме Меншиковых? Может быть, она провела ночь не там, а здесь... может быть?..

Но дольше размышлять ей не дали: дверь, у которой она стояла, с шумом растворилась, и перед нею очутилась пани Стишинская, как всегда, нарядная, с улыбкой на раскрашенном лице, жизнерадостная и оживлённая.

— А! Цурка моя! Я только сейчас узнала, что ты здесь... мне эта дура Марфа Ивановна ничего не сказала, ждала, чтоб кончилась репетиция квартета, чтоб доложить княжне... Тебя сюда сам князь прислал? Для чего? Зачем ты к нему приехала? С поручением от цесаревны? Какое поручение? — закидала она дочь вопросами, не дожидаясь её ответов.

— Цесаревна прислала меня с запиской к князю, чтоб узнать про вас... вы хотели вчера ночевать у Меншиковых, и мы боялись...

— Чтоб меня не арестовали вместе с ними? Ха, ха, ха! — звонко расхохоталась она. — Нет, цурка, мать твоя не дура, слава Богу: она, как крыса, чует, когда дому грозит гибель, и вовремя из него вон выбирается! Недаром же заручилась я дружбой нашей красавицы княжны, она тотчас же про меня вспомнила, когда ей стало известно про то, что должно было произойти в загородном доме царя, и прислала мне сказать, чтоб я той же минутой к ней явилась, да и заарестовала меня на эту ночь. О, с такими друзьями, какими я умею запасаться, нельзя пропасть, и ты на мой счёт не беспокойся, лучше о себе заботься...

Она оглянулась на дверь, оставшуюся открытой и мимо которой проходили нарядные кавалеры, составлявшие общество княжны Екатерины, оживлённо беседуя между собою под пение, не прекращавшееся у эпинетки, и отвела дочь в дальний угол, чтоб ей сказать, что ей надо непременно воспользоваться случаем, чтоб быть представленной княжне.

— Ты увидишь, как она прелестна, настоящая варшавянка, москальского в ней ничего нет... Мы даже надеемся обратить её в нашу веру... Ну что ж, — продолжала она, заметив изумлённый взгляд дочери, — я тебе этого до сих пор не говорила, потому что вы все там у цесаревны так дико относитесь к религии, но теперь я уж дольше скрывать этого не намерена...

— Вы переменили веру?! — вскричала Праксина, с чувством невольной гадливости отступая от матери.

— Да, я перешла в веру моих предков. Что же тут такого особенного?.. Если бы ты имела счастье, как я, быть знакомой с аббатом...

— Предки ваши были православные, вся наша страна была православная!

— Мало ли что было, но теперь... Да что мне с тобой толковать, ты всё равно ничего не поймёшь, вы с мужем такие игноранты, такие изуверы, вы — за старые русские нравы и порядки, вы — за обскурантизм и неподвижность во всём, а я — за свободу, за свет, за прогресс; нам никогда не сговориться, да и не надо. Есть люди, которые меня понимают и с которыми я во всём схожусь, и теперь, слава Богу, люди эти у власти и всё в вашей России повёрнут по-своему... Сам князь ничего не значит — будет то, что захочет наша красавица, наша очаровательная княжна и её брат... Поди сюда, посмотри на неё, какая прелесть! Есть ли на свете человек, который мог бы устоять перед её обаянием! Я — женщина, а до безумия в неё влюблена, что же сказать про мужчин! Посмотри, посмотри! — продолжала она, таща за руку дочь к растворённой двери и указывая ей на блестящую группу, окружавшую красавицу с большими смелыми глазами, в роскошном розовом атласном наряде, которая, обмахиваясь веером, с усмешкой выслушивала пригнувшегося к ней молодого брюнета в синем бархатном французском кафтане, расшитом тонким золотым узором, в огромном модном белоснежном парике, обрамлявшем продолговатое свежее лицо с тонкими правильными чертами. — Это граф Мелиссино, одному только ему она так улыбается, одного только его она терпеливо выслушивает и только над ним не смеётся, потому что она его любит... Как он счастлив! Как все ему завидуют! Да, такую супругу не стыдно будет показать в Европе! Я сама выросла в лучших польских домах и знаю много гоноровых пани, но такой пенкной, такой ладной паненки, с такой полурой, как наша княжна, даже я не видывала. Что же после этого говорить про здешних ваших боярынь, которые ни стать, ни сесть не умеют грациозно, ни одеться, ни причесаться, ни разговаривать, еле-еле по-французски лопочут, а по-итальянски двух слов не умеют сказать... Сколько раз советовала я Меншиковой Марье пример с княжны Долгоруковой брать и учиться у неё светскому обращению, но разве такая дурочка могла это понимать! Да что уж про Меншикову толковать, когда и твоей цесаревне до нашей красавицы далеко...

— Мне пора домой, — прервала её Лизавета, которой было невтерпёж дольше выслушивать болтовню матери. — Я приехала, чтоб узнать про вас,