— Будешь нашей публикой, Сэди, оценишь новый кусок?

— Класс!

Мама поглаживает родинку на левой руке и разогревает голос гаммами и арпеджио, но для нее они не алфавит, она делает это с таким наслаждением, как будто бежит босиком по песку. Она делает знак Питеру, что готова.

Иногда она издает губами такой звук, как будто пробка выскакивает из бутылки, или бьет себя ладонью в грудь, словно хочет подчеркнуть льющуюся из горла музыку. Кажется, что ее голос рассказывает историю — не только своей жизни, но всего человечества с войнами, голодом, сражениями, испытаниями, триумфами и трагедиями. Временами мелодия льется грозными волнами, напоминая бушующий океан, потом начинает звучать, как водопад, льющийся с вершины скалы и обрушивающийся в белую пену на поверхности темной блестящей воды. Мамин голос рисует вокруг моей головы золотые нимбы, подобные кольцам Сатурна, он раскачивается, как будто танцует канкан, жалуется и дрожит, закручивается вокруг ноты фа, как плющ вокруг ствола дерева, ныряет в прозрачные голубые воды аккорда соль мажор, который Питер берет левой рукой… Я потрясена. Мама права: никто никогда не использовал свой голос подобным образом. Таких, как моя мама, больше на свете нет: она изобретатель, гений, богиня пения в чистом виде. Если бы мисс Келли услышала, как мама поет, ее бы удар хватил, она бы тут же на тот свет отправилась, признав, что ее музыка никому не нужна.

Мама заканчивает отрывок, она вся мокрая от пота (по бабушкиным правилам слово «пот» — почти ругательство, а у дедушки есть присказка: «Лошади потеют, мужчины взмокают, а женщины сияют», а еще он говорит о женщинах: «Можно взять лошадь на бал, но танцевать ее не заставишь, можно подвести женщину к полке с книгами, но думать ее не научишь»), даже майка прилипла к телу. Питер вскакивает, хватает маму на руки и начинает кружить ее по комнате, приговаривая: «Это потрясающе, Крисси!» Мама откидывает голову назад, и она мотается, как у тряпичной куклы.

— Что скажешь, милая? — спрашивает она, когда Питер наконец отпускает ее.

— Класс! (Я по-прежнему не могу придумать ничего умнее.)

— Тебе понравилось?

— Еще бы!

— Думаешь, я могу с этим где-нибудь выступить?

— Да!

— Ах, детка… — выдыхает мама и целует меня. — Мы доберемся до небес, понимаешь?

— Теперь моя очередь, — говорит Питер, поворачивает маму к себе и целует в губы, как в фильмах, хотя бабушка всегда выключает телевизор, когда целуются, а тут я могу созерцать всю сцену с начала до конца. Питер, правда, выглядит как-то странно, как будто ничего не кончилось, губы у него влажные и красные, он достает из кармана горсть мелочи и говорит:

— Мне кажется, Сэди хочет сходить в бакалею на углу и купить себе конфет, так ведь?

Мама оборачивается ко мне:

— Отличная мысль, правда, Сэди?

Я, конечно, очень люблю конфеты, а достаются они мне только на Хэллоуин и Рождество (бабушка считает, что сладкое портит зубы!), но мне совсем не улыбается бродить по незнакомым улицам в поисках незнакомой бакалейной лавки.

— Да нет, не надо мне никаких конфет. — Я пытаюсь возражать, но Питер сует мне деньги в ладонь со словами: «Я уверен, что в глубине души эта маленькая девочка умирает от желания отправиться за конфетами», а мама уже несет мое пальтишко и объясняет: «Слушай внимательно, детка, это в четырех улицах от дома, по прямой, иди, а то заскучаешь, пока мы репетируем». — «Мне совсем не скучно!» — протестую я, но она уже ведет меня к двери со словами: «Давай, малышка, не упрямься. Когда вернешься, сядем играть в рами».

Улицы длинные, и я боюсь, что заблужусь, или меня разорвут собаки, или похитит шайка нищих, но я хочу доказать маме, что уже выросла и не стану для нее обузой, если мы будем жить вместе, и как только страх подкатывает к горлу, а на глазах выступают слезы, я их глотаю, ноги как будто отделяются от тела, чтобы убежать, но я заставляю их шагать спокойно и размеренно — левая-правая, левая-правая — и по возможности наступаю правой на трещины в асфальте. Квартал, где живет мама, не такой ухоженный и богатый, как наш, из трещин в тротуаре прорастает трава, штукатурка осыпается, люди сидят на ступеньках, пьют пиво и болтают, потому что сегодня выдался первый по-настоящему теплый день. Когда я наконец добираюсь до магазина, мне кажется, что путешествие заняло много-много часов.

Я толкаю дверь, у меня над головой звякает колокольчик, я подпрыгиваю до потолка, роняю монетки, которые получила от Питера, и они раскатываются по полу. Толстая дама, стоящая за кассой, весело восклицает: «Вот-те на!» К счастью, в магазине нет других покупателей и посмеяться над моей неуклюжестью некому. Я опускаюсь на корточки и начинаю подбирать монетки, одну за другой, и на это уходит целая вечность. Закончив, я поднимаюсь, дрожа от страха, что толстухе надоело ждать, но она на меня даже не смотрит — листает себе лениво журнальчик и позевывает. Похоже, вечером собирается в гости, иначе не надела бы зеленое парчовое платье. Бигуди на голове не очень к нему подходят, но кто захочет надевать платье потом и портить прическу?

— Я хотела бы купить конфет, — сообщаю самым вежливым тоном, на какой только способна, но голос мой звучит так тихо, что она не слышит, мне приходится повторить просьбу, и продавщица тяжело поднимается. Она вперевалку подходит к полке с конфетами и начинает насыпать в бумажный пакет леденцы, драже, засахаренные фрукты, помадку, черно-красные лакричные палочки, называя мне цены. Я кладу монетки на прилавок, надеясь, что женщина не заметит, какие у меня грязные руки — я ведь на полу возилась, — собираюсь сказать спасибо и отправиться восвояси, но тут она говорит:

— Не поможешь застегнуть молнию, детка?

Продавщица поворачивается, и я вижу, что спина у нее белая и мясистая, как брюхо кита, мои пальцы сражаются с застежкой, кожа под блестящей зеленой тканью собирается в складки, я боюсь, что не сумею довести дело до конца, багровею от натуги, и продавщица передергивает плечами, чтобы облегчить мне задачу, но спину не втянешь, как живот, так что, когда молния наконец поддается, она говорит:

— Да уж, дышать мне сегодня вечером точно не стоит! — А потом добавляет: — Спасибо, милая, — и протягивает мне в благодарность двух пупсов-негритят, но я так нервничаю, что едва не роняю подарок на пол.

Волки-оборотни не разорвали меня на куски, когда я возвращалась домой, маму я застала за уборкой постели — вид у нее был рассеянный, волосы растрепались, а Питер куда-то подевался.

— Где Питер? — спросила я.

— Ему пришлось уйти.

— Но ты обещала, что мы сыграем в рами!

— Я помню, дорогая, но ему позвонили — какое-то срочное дело… Он велел тебя крепко расцеловать.

Я ничего не отвечаю, но чувствую себя обманутой, и мне немного обидно.

Мама закуривает и с силой выдыхает дым из ноздрей (я обожаю, когда она так делает).