В Лондоне страсть Байрона начала угасать, но он по-прежнему хранил верность своей возлюбленной. Леди Фрэнсис писала ему письма – смесь дерзости и осторожности, «используя два слова, «душевное излияние» и «душа», чаще, чем можно найти во всех книгах библиотеки». Однако Байрон заверял леди Мельбурн: «…вы неверно понимаете меня, если не верите, что я пожертвую всем ради Фрэнсис. Я ненавижу лживые сантименты, к тому же мои легкомысленные письма могут натолкнуть вас на мысль, что я пустой и бессердечный человек». Вскоре Байрона интересовали уже другие люди и дела. Его друг Ходжсон был увлечен некоей мисс Тайлер, мать которой не соглашалась на брак из-за долгов Ходжсона. Байрон всю ночь ехал в почтовой карете, чтобы встретиться с матерью девушки и убедить ее, что Ходжсон скоро рассчитается со всеми долгами, а по возвращении в Лондон вместе со своим другом пошел в банк Хаммерсли и там перевел на счет Ходжсона 1000 фунтов в качестве подарка. Вероятно, это были деньги, отложенные Байроном на путешествие.

Разочарование в любовном чувстве вновь нашло отражение в стихах. 4 ноября Байрон написал леди Мельбурн: «Последние три дня я не выхожу из дома; из-за недавних событий я постоянно нахожусь в состоянии возбуждения, которое приходится снимать стихами. Как раз сейчас я пишу очередную восточную повесть…» Через неделю он закончил ее и сказал Муру: «Все потрясения в моей жизни заканчиваются стихами, и, чтобы скрасить свои ночи, я нацарапал очередную турецкую повесть…» Тема кровосмешения – в первом наброске Селим и Зулейка были родными братом и сестрой – неудержимо влекла к себе Байрона, но в конце концов он отказался от нее и сделал любовников кузенами. Он думал об Августе и леди Фрэнсис, когда писал «Абидосскую невесту», такое название он дал поэме.

Увлечение леди Фрэнсис заставило Байрона позабыть про Августу и про свою «математическую» собеседницу из Сихэма. Однако 8 ноября он написал сестре письмо с извинениями, а два дня спустя отправил «Принцессе Параллелограмме» шутливое послание. О математике он писал: «Единственное, что я помню из этой науки, не вызывало во мне восторга. Это теоремы, кажется, так их называют, в которых после бесчисленных вариаций с АВ и CD приходишь к совершенно противоположному. Именно к этому я всегда приходил и, боюсь, буду приходить всю жизнь…» В следующем письме он делал более серьезное признание: «Я ни в коей мере не считаю поэтов и поэзию высшей ступенью на шкале интеллектуального труда. Это может показаться притворством, но таково мое истинное мнение. Извержение лавы воображения предотвращает землетрясение… Я предпочитаю людей действия – военных, сенаторов или даже ученых – всем размышлениям этих мечтателей…»

14 ноября, после того, как он отправил свою восточную поэму Меррею, Байрон начал вести дневник. Темой первой записи в нем были самоанализ и краткое описание своей жизни, которая казалась ему теперь сплошной чередой неудач и разочарований. «В возрасте двадцати пяти лет, когда лучшее время в жизни уже позади, следует чего-нибудь добиться. А что я? Ничто, просто двадцатипятилетний человек…Что я видел? Тех же людей во всем мире и женщин… Я не знаю, чего я хочу. Странно, что я никогда ни о чем не мечтал, лишь добивался желаемого, а потом сожалел». В своем разочаровании Байрон подумывал о женитьбе, единственной вещи, которой еще не испытал. Но в то же время интуиция подсказывала ему, что лучше воздержаться от столь решительного шага. Он все еще не мог оправиться от удара, нанесенного ему провалом его политической карьеры, ставшего очередной причиной недовольства собой. «Я отказался представлять петицию должников, устав от парламентского фиглярства».

Байрон по-прежнему выходил в свет, но теперь это доставляло ему меньше удовольствия. Он избегал званых обедов и мечтал оказаться в деревне, где можно заняться делом, вместо того, чтобы «принуждать себя к воздержанию… Я не стал бы возражать против возвращения к плотским утехам… Беда только в том, что с каждой из них приходит дьявол, и мне приходится прогонять его, потому что я не хочу стать рабом своего аппетита». Уютнее всего Байрон чувствовал себя в обществе Холландов. Он посещал «Друри-Лейн» и «Ковент-Гарден», где целый сезон занимал ложу лорда Солсбери. Но больше всего ему нравилось обедать в обществе приятных ему людей: Дж. У. Уорда, Джорджа Каннинга и Джона Хукэма Фрира, писавших для «Антиякобинца», с великолепным собеседником Шарпом, «человеком изящного склада ума, общавшегося с лучшими пропагандистами всех времен и народов – Фоксом, Горном Туком, Уиндхэмом, Фицпатриком и другими».

Однако ни светская жизнь, ни сочинительство не могли помочь Байрону избавиться от мысли о том, что он тратит силы впустую. Он пришел к выводу, что «ни один человек, который способен на что-либо большее, не должен быть поэтом… Быть известным человеком, не диктатором, не тираном, а таким, как Вашингтон или Аристид, человеком, ведущим к истине, – все равно что быть избранником Божьим!».

Увлечение Байрона Фрэнсис Уэбстер быстро превратилось в некий фарс, над которым он не мог не потешаться, одновременно испытывая сердечные муки. Он послал ей свой портрет, сделанный художником Холмсом, «мрачный и суровый, как мое настроение в прошлом июле, когда писался этот портрет (в первом порыве страсти к Августе. – Л.М.)». Вспоминая бескорыстную любовь сестры, Байрон говорил леди Мельбурн: «Знаете, боюсь, что эта греховная страсть была самой сильной в моей жизни».

В своем дневнике Байрон откровенно признавался в том, что наибольшее удовольствие ему доставляет писать леди Мельбурн, «…а ее ответы – такие благоразумные, такие тактичные, – я никогда не встречал человека, обладавшего хотя бы половиной ее дара. Если бы она была на несколько лет моложе, как бы она могла одурачить меня, если бы ей заблагорассудилось, и я потерял бы хорошего и верного друга. Помните, что возлюбленная никогда не может быть вашим другом. Пока у вас мир и согласие, вы любовники, когда это позади – друзья». Возможно, что Байрон думал о своем былом увлечении Каролиной Лэм.

«Абидосская невеста» была издана Мерреем 2 декабря и получила признание публики. В течение месяца было распродано шесть тысяч экземпляров, и Байрон вновь стал литературным кумиром сезона. Когда Меррей предложил ему тысячу гиней за право издания двух последних восточных поэм, Байрон испытал искушение согласиться, потому что постоянно нуждался в деньгах, однако гордость не позволяла ему их принять. Его приглашали в самые лучшие дома, но он чаще отказывался от званых обедов. Однажды вечером в доме лорда Холланда он беседовал с Томасом Кэмпбеллом, когда хозяин внес сосуд, по форме напоминающий католическую кадильницу, и, приблизившись к Кэмпбеллу, воскликнул: «Ладан для вас!» Кэмпбелл, слегка уязвленный успехом своего соперника-поэта, ответил: «Отнесите лорду Байрону, он к этому привык».

Шли дни, и Байроном овладевало чувство нерешительности, бесцельности существования и тоски. Он пристрастился к сигарам, которые, как раньше табак, помогали ему избавиться от мучительного чувства голода, когда он отказывался от еды, чтобы поддерживать вес в норме. 7 декабря он записал в своем журнале: «Лег в кровать и спал без всяких сновидений, однако сон не освежил меня. Проснулся на час раньше, но три часа провозился за туалетом. Если вычесть из жизни младенческий период, который представляет собой растительное существование, сон, время, затраченное на еду, умывание, раздевание и одевание, то сколько останется времени на настоящую жизнь? Время, отведенное мыши».