— К демонам этих шакалов! — воскликнул капитан по имени Эврилох. — Пусть море смоет их ложь с наших спин!

Другой триерарх, Патрокл, горячо поддержал своего товарища.

— Забудь ты об этом суде, — убеждал он Алкивиада, — займись лучше флотом. Ничто так не унимает боль, как победа.

Алкивиад выпрямился. В имени этого человека звучал особенный резонанс. Он напоминал о славном товарище Ахилла.

— Патрокл, друг мой, не является ли твоё имя знамением? Не будет ли мой гнев, как гнев Ахилла, причиной нашей смерти?

На недолгое время повисла напряжённая тишина. Потом все как один воскликнули:

— Сицилия!

Алкивиад оглядел их.

— Итак, в путь, братья, а враги пусть остаются?

— Сицилия! — ещё более дружно повторили его товарищи.

За плечами Алкивиада в ожидании стояли корабли — на стапелях или якорях, линия за линией; они заполняли всю гавань, а он, чья воля призвала к жизни эту армаду, стоял серьёзный, взвешивая в душе своё решение, к которому необходимость и судьба принудили его и Афины.

— Сицилия! — кричали офицеры снова и снова. — Сицилия!

Книга четвёртая СИЦИЛИЯ

До Сицилии, — возобновил свой рассказ Полемид, — я никогда не сражался на море. Я не знал, как должен сражаться моряк. Я ничего не знал о приёмах морского боя. Никогда не метал копьё с колена, не бегал по палубе триремы так, чтобы мой вес и вес моих товарищей наклоняли таранное судно и оно могло нанести смертельный удар по противнику ниже ватерлинии.

Здесь, в тюрьме, мне постоянно снится один и тот же кошмар. Во сне я опять на Сицилии, в Большой гавани Сиракуз. Из ста сорока четырёх наших военных кораблей, объединённых флотов Афин и Корсики, осталось менее пятидесяти способных сражаться. Эти корабли направляются к прибрежной полосе ниже Олимпия, храма Юпитера Олимпийского, и укрываются за частоколом береговых скал. К нам приближаются боевые корабли Сиракуз и Коринфа. Моряки крушат топорами башни, несущие тяжеловесные массивные «дельфины» для тарана. Мы барахтаемся в воде. Их лучники мечут в нас стрелы с металлическими наконечниками.

А в гавани горят и тонут наши корабли. На берегу поджидает вражеская пехота. На скалах — там, где нахожусь я, — враг. Таран — откат. Таран — откат. Эти сыновья шлюх хороши в бою. Даже после десяти часов непрерывного сражения их клинки жалят одновременно. Меня отбрасывает отливная волна. Поверхность воды вся покрыта стрелами, дротиками, сломанными вёслами. Силы мои иссякают. Мимо проплывает корабль. Я иду ко дну — и в ужасе просыпаюсь.

Как правило, в определённые моменты сражения — как вообще в минуты величайшей опасности — на обычную реальность как бы наслаивается некое призрачное состояние, в котором кажется, будто события разворачиваются нарочито медленно, как бы лениво, а сам ты стоишь в стороне, словно наблюдая за собственной гибелью. На всё ты смотришь с удивлением, ясно осознавая не только опасность, но и красоту происходящего. Ты обострённо воспринимаешь такие тонкости, как игра света на воде, даже если эта вода окрашена кровью дорогих тебе товарищей или твоей собственной. Ты даже можешь сказать себе: «Я сейчас умру» — и принять это спокойно.

Моего брата восхищало это явление смещения реальности. Стержнем этого явления, как он считал, был страх. Страх настолько всепоглощающий, что он вынимал душу из человека — как это делает Смерть. В такие моменты, полагал Лион, мы действительно мертвы. Душа покидает тело, но она должна вернуться и вновь вселиться в человека. Иногда, говорил Лион, душа не хочет возвращаться. Ей лучше там, куда она ушла. Это было безумие битвы, mania maches.

По мнению Лиона, амбиции тоже могут вынуть из человека душу, равно как и страстная любовь, жадность, пьянство, увлечение дурманящими веществами. Он был уверен, что определённые формы правления в состоянии лишить души целый народ. Однако я отвлёкся.

Тебе придётся быть ко мне снисходительным, друг мой. Воспоминания о тех днях проходят перед моим мысленным взором, как обломки кораблекрушения, плавающие по свободному морю и не привязанные к мёртвому якорю времени. Вот так и Сицилия — она то стоит, то дрейфует в моих воспоминаниях, не сон, не реальность, но некое третье состояние, вновь пойманное лишь отрывками. Это подобно сражению на воде, когда наблюдаешь за ним сквозь дым.

Я помню канун отзыва Алкивиада. Это было у города Катана в Сицилии, через три месяца после нашего отплытия из Афин. Мы с Лионом не подчинялись ему непосредственно, но он приказал откомандировать в его личный состав нас и других давних его знакомых. Он хотел иметь возле себя людей, которым мог доверять. Когда он начнёт переговоры с городами Сицилии, ему потребуется самый сплочённый отряд единомышленников.

Город Наксос перешёл на сторону Алкивиада сразу, Катана слегка поупиралась. Мессену достаточно было слегка подтолкнуть. Алкивиад взял с собой депутацию на четырёх кораблях в Камарину — дорический город, который когда-то, в прошлом, уже был союзником Афин. Наши агенты уверяли, что она уже созрела и готова упасть нам в руки. Однако город наглухо закрыл ворота, не позволив нам даже высадиться. Алкивиад приказал своей маленькой флотилии возвращаться в Катану. Когда корабли прибыли туда, государственная галера «Саламиния» уже ожидала нас с приказом снять с Алкивиада командование.

Я находился рядом с Алкивиадом, когда к нам приблизился капитан «Саламинии» в сопровождении двух судебных исполнителей Народного собрания. Оба они были из Скамбониды, родного округа Алкивиада. Они были знакомы. Их нарочно подобрали так, чтобы не спровоцировать Алкивиада на демонстративное неповиновение. Все — без оружия. Офицеры представили документы и повелели Алкивиаду вернуться в Афины, чтобы предстать перед судом по обвинению в нечестивых действиях, профанации мистерий и измене. Все они выражали своё искреннее сожаление по поводу такого поручения. Если Алкивиад пожелает, он может не переходить на «Саламинию» в качестве задержанного, а следовать за флагманом на своём корабле. Однако не позднее завтрашнего утра он обязан уже подняться на борт.

В ту ночь все говорили только о перспективе внезапного удара. Никий и Ламах вызвали к себе моряков, среди которых были и мы с братом. Нас было по восемь человек на судно. Мы ходили вооружёнными по прибрежной полосе.

Годы спустя я служил на «Каллиопе» с молодым Периклом. Помощник Алкивиада Антиох был его руководителем, учил его морскому делу. Перикл потом рассказывал, что Антиох сказал ему следующее. Предвидя его отзыв в суд, Алкивиад в течение нескольких месяцев налаживал дома связи — через почту и союзников. Его цель была изменить формулировку обвинения. Он был крайне озабочен тем, чтобы с него сняли обвинение в профанации мистерий — единственное, которого он действительно боялся, поскольку оно вызывало яростную неприязнь народа. Как подтвердили письма, полученные два дня назад, эта цель достигнута. Против остальных обвинений Алкивиад мог устоять, лично защищая себя перед Народным собранием. Он был уверен в успехе. Теперь, на берегу возле Катаны, судебные исполнители сообщили ему — очевидно, не представляя себе последствий, — что обвинение в профанации остаётся в силе. Алкивиад был обманут. Слишком поздно парировать удар.