Доняло и Прона. Он перегнулся, на ходу сломил ветку березы: «Попаримся!»

Тряпка на колокольчике размоталась, колокольчик звякнул. Яков тпрукнул, соскочил с козел, подбежал к дуге.

— Растрясло, — сказал он. Поискал тряпку, да где ее в темноте найдешь. — Дайте какую-нито тряпку ботало обмотать.

— Наплюй, — сказал Прон. — В своем-то лесу! Греми на всю ивановскую.

— Загремишь! — отозвался Яков. Зубами отвязал кончик ременного кнута, прихватил язык колокольчика.

— Куда вы ехали? — спросил братьев Анатолий.

— Лошадей для них собирать, — ответил Яков. — Я ж говорил тебе: и этого отнимают.

Выехали на тракт. Комары отстали. Жеребец остановился.

— Куда? — спросил Яков.

— Направо, — ответил Прон. — В Шурму.

Анатолий выпрыгнул из тарантаса.

— Не по пути.

— А, — сказал Прон. — Обратно в деревню пойдешь? К папаше. Иди. — Он тоже вылез и стоял, держась за сиденье.

Уже плохо различались лица. Но всходила луна, небо было чистое, и темно было только в лесу.

До Якова запоздало дошло: отец-то Анатолия — этот Степачев. Он ахнул про себя.

Анатолий приблизился.

— Прон, — сказал он. — По гроб и после него я твой должник. Только ведь ты со мной не пойдешь.

— Не пойду. А отцу передай насчет лошадей — шиш без масла.

— Неужели ты думаешь, что я вернусь к человеку, который велел меня расстрелять?

— Я ваших дел не знаю. Только делились бы вы где подальше, а не здесь. Иди, Толя, куда хочешь. У тебя свое, у меня свое.

— Прон, все твои дела касаются меня.

— Верю на первый случай, — сказал Прон. — Только есть другое — он сказал, что привезли мою жену. Врет?

— Не знаю.

— Я сейчас хотел скатать до Шурмы, проверить. Если узнаю, что жена на месте, поехал бы с тобой. Садись.

— Надо быстрее в Уржум. Там наши. Нет, — значит, в Нолинске.

— А как через деревню?

— Обойду.

— Крюк.

Анатолий спросил:

— Допустим, жена на месте. А если нет?

— Если здесь, тогда по деревням, помогай Прону!

— Откликнутся?

— Должны, — не сразу ответил Прон.

— Сколько? — добивался Анатолий. — Десять? Двадцать? С чем? С вилами? На кого? На пулеметы! Из-за кого? Из-за женщины?

— Вот то-то и оно-то, — ответил на все все вопросы Прон. — Давай, Толя, добром простимся. Мне один конец, а лошадей он хрена с два получит.

— Решил! — насмешливо сказал Анатолий.

— Председатель! — озлобился Прон. — Ты молодой, ты к нам не приважен.

— Об этом мы говорили днем, — оборвал Анатолий. — Значит, пошел бы со мной, если бы был спокоен за жену? Со мной, то есть против Степачева.

— А чего они не поделили? У Степачева свое, у Прона свое, — высказался Яков. — «Это ведь до какого сраму надо дойти, чтобы сын на отца, отец на сына», — подумал он. — Чем вам Степачев-то не по губе? Мало ли кому что нужно, да я и лошадь и последнюю рубаху отдам, чтоб они ушли. — Яков все время поглядывал вправо и влево. — И сам уйду. Ей-богу, в кержаки, в староверы, двоеперстие, черт с ним, прости меня господи.

Тоскливо было Якову. Хотел он напомнить председателю, что утром читал: «…дондеже имамы время, попечемся о единородных своих…», да не стал. «Разбирайтесь вы сами», — подумал он.

— Столкновение со Степачевым неизбежно, надо ускорить его, — жестко заговорил Анатолий, и Прон заметил в этой манере отрывисто говорить, как диктовать, сходство Анатолия с отцом. — Надо ускорить его. Гарантия победы стопроцентная.

— Толя, — прервал его Прон. — А ведь и вы лошадей потянете.

— Мужики! — взмолился Яков. — Туда ли, сюда ли, решайте Христа ради!

24

Иван Шатунов был злобен после встречи с Проном, да еще прибавилось злости у конторы двумя пьяными отрядниками.

Он знал, что Яков уехал, и пошел к нему в дом, где жила Анна. В деревне было тихо, не звякали подойники, не перекликались хозяйки.

Анна услышала шаги на крыльце, села на лавке, утирая лицо платком. В избе было полутемно, душно. Мошкара лепилась к огоньку лампады.

Дверь распахнулась, огонек под иконами колебнулся. Шатунов задел ногой лежащий на пороге крест. Прошел к столу. Половицы ходуном ходили под сапогами.

— Свет зажги, Ваня, — тихо сказала Анна.

— В чужом доме я не хозяин, — ответил Шатунов. — А свой ты профукала.

— Болела я. Ваня.

— Мне хоть подохни, — ответил Шатунов, — дом-то не твоим хребтом достался.

Анна заплакала, не всхлипывая, не утираясь, слизывая слезы с верхней губы.

— Таскаешься по чужим избам, мужа позоришь.

Анна справилась со слезами, сглотнула:

— Я думала, покарзился мне твой голос. Я днем тебя слышала, думала, млится. Я ведь не всегда болею, я ждала. Жить будем — и вовсе вылечусь.

— С кем это жить собираешься?

— Венчались, Ваня… Хоть бы слово от тебя одно. Кулаком на меня стучали, будто бы тебя прятала. Думала: живой, не живой? Сколь всего передумала.

— Где дом?

— У Шарыгина, на отрубе.

«Вот оно что!» — отметил про себя Шатунов.

— Он вернет. Он говорил, что давал подписку: опекунство и лечение.

Шатунов сел за стол, опустил голову на сгиб руки. Сквозь гимнастерку почувствовал, какой горячий лоб. На запах пота потянулась от лампадки мошкара. Вдруг слова пришли к Шатунову: «Ой да вы не вейтеся, русые кудри, ой да над моею больной головой. Я теперь и больна и бессильна, нету в сердце былого огня…» Именно так и пел он раньше в застолье, не глядя ни на кого, уронив хмельную голову на руки. Ему не подпевали. «Скоро мрачное утро настанет, будет дождик осенний мочить. Из друзей моих верных, наверно, только…» Кто? — орал он и бился в столешницу лбом: «Ой да эх, никто не придет хоронить…»

— Гусей пасла, — говорила Анна. — Выскочу из болезни, смутно-смутно, неясно помню. Баб спрашивала, что хоть со мной? Потом опять голову обнесет, как в колодец провалюсь.

«Ну, возьму Захарку за шиворот, ну, верну дом, а жить как?» — Шатунов поднял голову, вспомнил, что утром с этого стола ему как нищему подали кусок хлеба.

Анна, легко ступая детскими цветными лаптями, хотела подойти к мужу, но тот встал, обошел жену стороной, шагнул к выходу. Анна торопливо заговорила:

— Разве я думаю, что простишь, а хотя, сам посуди, за что? Чем же я виноватая? Молодые ведь еще, Ваня. Жить да жить.

Шатунов переступил порог.

— Бог с тобой, — крестила его Анна, — бог с тобой.

Муж ушел. Анна нагнулась, подобрала крест. Почувствовала, как обволакивает голову розовый туман с проблесками синих и красных искр, как тяжелеет голова. Ее шатнуло, она поймалась рукой за косяк. Все равно было плохо. Спрятала крест в вырез кофты, выбралась на крыльцо. Боясь, что опять накатит болезнь, потянулась к рукомойнику, слила на ладонь остывающую