В разбитое окно врывался прохладный ветер. Ивга забилась на заднее сидение с ногами, скрючилась и заплакала.

* * *

Кафе на окраине было слишком маленьким, чтобы иметь название. Бармен удивленно таращился на странную пару: средних лет мужчина, холеный, со смутно знакомым бармену лицом, в компании молодой рыжеволосой девушки, чей нос был, похоже, разбит, глаза воспалены, а свитер запятнан бурыми следами крови. Бармен подумал даже, не стоит ли позвонить в полицию — однако потом почему-то удержался и не позвонил.

— Я закажу тебе вина… Для снятия стресса.

— А вы?

— А я за рулем… Что будешь есть?

— Ничего.

— Не выдумывай… Впрочем, как хочешь. А то снова обвинишь меня в патологической любви к принуждению.

Ивга старательно разглядывала скатерть.

Инквизитор помолчал. Вздохнул — вздох получился кроткий, совсем ему не свойственный, и потому Ивга насторожилась.

— Голова еще болит?

— Меньше.

— Ага, понятно… Скажи мне, Ивга. Сколько раз в жизни тебе случилось говорить… странное? В приступе ярости, или в страхе, или от боли… Бывало такое, что слова приходили… вроде как ниоткуда? И собеседник очень удивлялся?..

Ивга поняла, о чем вопрос. Нахмурилась и отвернулась, пытаясь вспомнить, а что, собственно, она сказала инквизитору перед тем, как он чуть не вышиб из нее мозги. Напрасно — она помнила лишь, что язык ее произносил слова, но слова без значения, более того — теперь те странные фразы представлялись ей чем-то наподобие вареных макарон бесцветные и аморфные, бессмысленные…

— Вспоминай.

Она открыла рот, чтобы сказать: не помню. И в этот самый момент вспомнила.

— Было? Я прав?

Было. Актовый зал училища, полный народу; директриса с красными пятнами на щеках, представляющая девочкам «господина окружного инквизитора». Тошнота и слабость, и злость; множество пустых мест, сразу образовавшихся со всех сторон, внимательный взгляд, многозначительное молчание…

Продолжение было в кабинете директрисы. Казенная повестка, брезгливые перепуганные взгляды, «нам теперь училище не отмыть»… И еще что-то хлесткое, слово, как плетка со вшитым кусочком свинца. Что-то про ведьм и потаскух… безродных и бездарных шлюшек… Что-то неслыханно мерзкое, в особенности если учесть, что Ивге было пятнадцать лет и она еще ни разу ни с кем не целовалась. И понимающая ухмылка этого самого инквизитора.

Тогда Ивга открыла рот и сказала. Отчего директриса осела на пол, одним своим видом поднимая вокруг панику и давая Ивге возможность удрать из-под самого инквизиторского носа…

Она сказала что-то про печень. Которая скоро будет вся в дырах. Кажется. Какой-то медицинский термин…

— А что за училище?

— Художественно-прикладных… промыслов… дизайна… все такое. Я не понимаю… при чем тут была печень, чья…

— А кто грохнулся в обморок? Директорша?

— Она…

— Город Ридна? Художественно-прикладное училище?

— Да…

— Подожди две минуты. Мне надо позвонить.

Молоденькая официантка, прикатившая на тележке заказ, проводила инквизитора взглядом. Потом посмотрела на Ивгу — оценивающе, даже и не пытаясь скрыть любопытство. Ивга отвернулась.

Инквизитор вернулся не через две минуты, а через двадцать.

— Директорша твоего училища скончалась в возрасте сорока двух лет от цирроза печени. Инквизитор, с которым ты имела дело, Итрус Совка, так и не дослужился до кресла куратора — уволен два года назад за профессиональную непригодность… По-видимому, твое неудачное задержание было не единственным его промахом. Я его не знал.

Ивга смотрела в скатерть.

— Ты плачешь?

— Она… была обречена? А я…

— Скорее всего, в то время она всего лишь подозревала… неладное. Медики сомневались и недоговаривали, она маялась предчувствиями, но, будучи человеком волевым, успешно гнала от себя нехорошие мысли. До поры до времени…

— А я, значит…

— Ты не виновата.

— Я-таки ведьма…

— Да, конечно. Возможно, потенциальная флаг-ведьма. Неинициированная… У тебя это странно преломилось — ты ловишь чужие тайны. Бессознательно. В состоянии стресса… Давай-ка ешь.

Ивга послушно опустила глаза в тарелку. Вяло поковыряла вилкой остывающий куриный бок, вспомнила, что не хотела ничего заказывать, прерывисто вздохнула, отодвинула прибор:

— Сегодня я поймала… вашу тайну тоже? И что мне за это будет?..

— Ничего.

— Хотелось бы верить…

— Ивга, ты хотела заниматься… этими художественными промыслами? Или просто — подвернулось место в училище?

Она подержала в ладонях высокий бокал с белым вином. Поставила на стол:

— Я вроде как хотела… вроде как дизайнером. Ну, а потом…

— Перехотела?

Ивга помолчала. Отвернулась.

— Скажите честно… Назар от меня отказался?

— Нет.

— Я думала… если человек… ну, вроде как любит… он способен… простить, — она передохнула. — Ведьме, что она ведьма.

— Если бы ты действительно так думала, ты призналась бы Назару. Сама, — инквизитор отыскал на столе пепельницу.

Ивга помолчала.

— С вами… тяжело. Вы часто говорите то, что не хочется слышать.

(Дюнка. Апрель)

Он не был на ЭТОЙ могиле без малого три месяца; со времени его последнего посещения многое изменилось. Исчезли деревянные вазы с тусклыми зимними цветами и появилось надгробие из черного матового камня, с барельефом на шероховатой грани; ночью шел дождь, и Дюнкино лицо на барельефе было мокрым и странно живым. Клаву показалось даже, что на плечах подрагивают сосульки слипшихся волос — но, конечно, это было не так. Кладбищенский скульптор имел перед глазами старую Дюнкину фотографию, где волосы ее, чуть вьющиеся и совершенно сухие, собраны были в пышную праздничную прическу.

Клав испытал что-то вроде раскаяния. С самого дня похорон он не виделся ни с кем из ее родичей; так велика была обида, нанесенная теми словами?

«Имей совесть, Клавдий. Ты ведешь себя так, будто ты Докию любил ты один».

Это правда. Он не хотел делиться своим горем. Дюнка была — его…

Теперь он стоит перед ухоженной, обустроенной могилой, смотрит на каменную, но неприятно живую Дюнку и пытается прогнать навязчивый, изводящий вопрос.

А вдруг там, внизу, под камнем…

Она — там? Или там пусто?

А если она — там?!

День был неестественно холодным, странно холодным для весны. Клав дрожал, обхватив плечи руками, и пытался стряхнуть с ботинок наползающую от земли сырость.