— Ну ладно. Давайте покончим со всем этим чертовым делом. Какую игру вы ведете, что скажете?

— Я вас не понимаю, — сказала она. — Не играю ни в какие игры. Просто сильно старалась, без всякой вашей помощи, брак построить.

— И ваша идея строительства брака сводилась к попытке втащить меня обратно в церковь? — уточнил Эндерби, жестикулируя одной рукой и при этом наполовину открыв гениталии. — Причем жутко трусливым способом. Ничего про свое католичество не сказали, вполне согласились на регистрацию, зная даже, что такой брак вообще ничего не значит.

— Ох, — подхватила она, — вы это признаете, да? Признаете ничего не значащим? Иными словами, признаете единственно стоящим католический брак?

— Ничего я не признаю, — крикнул Эндерби. — Говорю лишь, что совсем запутался, полностью, в происходящем. Я хочу сказать, мы женаты всего пару дней, а кажется, будто все изменилось. Вы же не такая, как раньше. Вы такой не были, когда мы жили в Лондоне в вашей квартире, правда? Тогда все было хорошо. Вы стояли на моей стороне, делали свое дело, работали, я — свое, все было приятно и мило, плевать на весь мир. А теперь посмотрите. Сразу после женитьбы, а минула всего пара дней, всего пара дней, не забудьте (взметнулись два пальца, пять остались на гениталиях), вы, черт возьми, изо всех сил стараетесь стать моей мачехой.

Рот Весты открылся и выпустил дым.

— Чем, говорите? Чем стать?

— Моей мачехой, сукой. Пока еще не разжирели, но, по-моему, скоро это случится. Бесконечно рыгаете, произносите «ох» и на меня кидаетесь, — ноете и ворчите, ворчите и ноете, — и проклятого грома боитесь, и хотите вернуть меня в церковь. Зачем? Вот что хотелось бы знать. Для чего? Из каких побуждений? К чему вы ведете? Что пытаетесь сделать?

— Все это, — веско объявила она, — фантазии. Самое невероятное… самое невероятное и фантастическое… — И начала вылезать из постели.

Завидев это, Эндерби сообразил, что в комнате на виду окажется слишком много наготы, с болтавшимися гениталиями сорвался с плетеного стула, толкнул ее обратно в кровать и накрыл одеялом. После чего сказал:

— Ни к чему нам такая фривольность, если не возражаете, ни к чему такая чепуха. До женитьбы, — послушайте, что я вам говорю, — до женитьбы вы были моей мечтой с детских лет. Были всем, чем она не была, освобождением, выходом. Были тем, что убило б ее навсегда, и с концом. А теперь на себя посмотрите. — И сурово ткнул пальцем. Она, словно он был только что ворвавшимся незнакомцем, с испуганным видом натянула на грудь серую простыню. — Хотите снова меня затащить в тот самый старый мир? Назад в распроклятую церковь, сплошь в женские запахи…

— Вы пьяны, — сказала она. — Вы с ума сошли. — Раздался стук в дверь, Эндерби, жестикулируя, пошел открывать, нося теперь свою наготу бессознательно, как костюм.

— Пьян? — переспросил он. — Из-за вас пьян, вот именно. — Открыл дверь; хозяйка гостиницы протягивала стопку высушенной выглаженной одежды. — Tante grazie, — сказал он, потом, повернувшись к жене, продемонстрировал хозяйке зад; она хлопнула дверью и удалилась, громко рассуждая по-итальянски. — Все, — сказал Эндерби, — уже, — свалив одежду на кровать, — пошло не так, как я ожидал. Это была большая, черт возьми, ошибка, вот что это было.

Веста потянулась к одежде, сердито и нервно дрожа, и сказала:

— Ошибка, говорите? Вот это, я скажу, благодарность, вот это признательность. — Сделала паузу, положив одну руку на платье, глубоко дыша, будто ей спину прослушивали со стетоскопом, опустив глаза, стараясь взять себя в руки. Потом спокойно продолжила: — Заметьте, я стараюсь не злиться. Должен же кто-то разумно вести себя. — Эндерби принялся исполнять некий прыгучий танец, надевая трусы. — Послушайте меня, — предложила она, — послушайте. Вы знаете о жизни не больше ребенка. При первой нашей встрече мне показалось ужасным, что столь талантливый человек так живет. Нет, дайте сказать, не выводите меня из себя. — Эндерби что-то пробормотал из рубашки. — С женщинами никаких дел не имели, — продолжала она, — и ни во что не верили, и не чувствовали своей ответственности перед обществом. О, знаю, всему этому была замена, — едко намекнула она. — Грязные фотографии вместо плоти и крови. — Эндерби повторял прыгучий танец, на сей раз с брюками, хмурясь и краснея. — Общество, — громко, красноречиво сказала она, — для вас съежилось в самое малое помещенье в квартире. Разве это жизнь для мужчины? — строго спросила она. — Разве это жизнь для поэта? Разве так вы надеялись создать великую поэзию?

— Поэзию, — повторил Эндерби. — Не говорите мне о поэзии. Я все о поэзии знаю, большое спасибо, — всхрапнул он, как бык. — Но позвольте мне вот что сказать. Никто не обязан принимать общество, женщину, или религию, или еще что-нибудь, никто. Что касается поэзии, она для анархистов. Поэзию делают бунтари, изгнанники, аутсайдеры, творят ее по своей воле, без всякого там овечьего блеяния «браво» папе. Поэтам не нужна религия, равно как не требуются, черт возьми, сплетни в компании за коктейлем; это они рождают язык и мифы. Поэты ни в чем не нуждаются, кроме самих себя.

Веста схватила бюстгальтер, устало в него погрузилась, как в какой-нибудь обязательный причиндал епитимьи.

— Казалось, — заметила она, — вы любите бывать в компаниях. — Казалось, — продолжала она, — вам нравится носить приличный костюм, беседовать с людьми. Это цивилизованность, вы говорили. Как-то вечером, может быть, позабыли, прочитали мне длинную скучную лекцию о Поэте и Обществе. Даже позаботились поблагодарить меня за спасение от прежней жизни. Когда-нибудь, — вздохнула она, — всем станет полностью ясно, чего вы хотите.

— О, — признал Эндерби, — по-моему, это все хорошо. Приятная перемена. Знаете, приятно быть чистым, опрятным и слышать культурное произношение. Понимаете, по сравнению с моей мачехой совсем другое дело. — Теперь он, полностью одетый, с огромной уверенностью сидел в углу на стуле с плетеным сиденьем. — Но, — сказал он, — если общество означает возврат в церковь, не желаю иметь с обществом ничего общего. Для меня церковь полностью связана с той самой сукой, злой, суеверной, нечистой.

— О, какой вы глупец, — сказала Веста, быстро, ловко надевая платье. — Какой необразованный. Кое-кто из лучших умов — поэты, романисты, философы — принадлежат к церкви. Если какая-нибудь неграмотная и глупая женщина свела ее к ерунде, это вовсе не означает, что она и есть ерунда. Вы дурак, но, разумеется, не до такой степени. В любом случае, — сказала она, со щелчком открыв сумочку, шаря в поисках расчески, — никто вас не просит возвращаться в церковь. Церковь, наверно, отлично без вас обойдется. Но раз я возвращаюсь, вы должны, как минимум, проявить любезность, порядочность и формально вернуться со мной.

— Вы хотите сказать, — уточнил Эндерби, — что нам надо жениться по правилам? Со священником в церкви? Слушайте, — сказал он, скрестив руки, положив ногу на ногу, — почему вы раньше не подумали? Зачем ждать медового месяца, чтобы принять решение вернуться в блеющее стадо? Не отвечайте, я знаю ответ. Потому что вам хочется стать известной потомкам как женщина, которая изменила жизнь, веру и творчество Эндерби. Роуклифф так и сказал, а я раньше об этом не думал, потому что действительно верил в какое-то ваше чувство ко мне, но теперь, трезвей глядя, вижу, это невозможно, ведь я безобразен, нахожусь в среднем возрасте и, как вы мило заметили, глуп. Ну и ладно; теперь положенье вещей нам известно.