Произнеся эти слова, он уронил голову и чуть слышно закончил:

— Мне больно, отец Альдред, невыносимо больно... Совесть жжёт моё сердце... Я ищу выход и не нахожу его...

— На всё воля Божья, Ваше Величество, — тихо промолвил старик. — Раз вы поступили так, значит, не могли поступить по-иному. И то, чему суждено случиться, произойдёт — независимо от того, приняли вы корону или отказались бы от неё... Если на нашу землю придёт беда, значит, мы заслужили её...

— Заслужили? — усомнился Гарольд.

— Именно! — подтвердил священник. — Мы силой завладели этой страной. Принесли много горя бриттам. Заставляли их верить нашим богам и смотреть на мир нашими глазами. И уничтожали, либо изгоняли с острова недовольных... Мало того, мы бесконечно воевали друг с другом и в конце концов превратились в жертву — теперь хотят завоевать нас.

— Нас уже завоёвывали...

— Это было предупреждение. Мы не вняли голосу Господа. Разве англы и саксы стали едины?

— Нет. Но народ ли в этом повинен?

— И он тоже. Менее, нежели знать, но повинен.

— Положим, ты прав, — кивнул Гарольд. — А в чём повинна любящая женщина, заточенная в монастырь? И дочь, лишённая матери? — с болью спросил он.

Священник растерянно взялся за крест, не находя что ответить.

— Молчишь, друг мой, — невесело усмехнулся король. — То-то же.

Он тяжело вздохнул и продолжил:

— Легко рассуждать о высоких сферах... И промысле Божьем... Так можно оправдать что угодно... Но то, что совершили мы с тобой, оправдать нельзя! Нельзя!! — стукнул он кулаком по подлокотнику.

— Что было делать? — развёл руками прелат. — Интересы державы требовали этого...

— Опять ты о державе, — поморщился Гарольд. — В тот раз я отдался голосу разума, — с грустью продолжил он. — А слушать надо сердце. Разум лжив... И подвластен гордыне... А сердце никогда не обманет...

Он покачал головой и хмуро закончил:

— Хотя я напрасно обвинил тебя... Вина на мне, и только на мне... А теперь ступай. Благодарю за твой рассказ о Спасителе и более не задерживаю.

Архиепископ поднялся и, смущённо откланявшись, покинул зал. Король остался один. Концовка беседы произвела на него тягостное впечатление. Он глубоко задумался и внезапно для себя воочию представил Иисуса.

Тот был в Гефсиманском саду, что раскинулся на склоне Масличной горы. Он одиноко сидел на огромном холодном камне, кутаясь в ветхий плащ. Прямо перед ним, за ущельем Кедрон, вздымалась громада спящего Иерусалима, а за спиной негромко потрескивал костёр, у которого грелись ученики.

Неяркое, мятущееся пламя освещало их встревоженные лица. Дух предательства, смешиваясь с терпкими ароматами южной ночи, будоражил людей. Напряжённо поглядывая друг на друга, они ждали развязки. Все радужные надежды, питавшие их в последнее время, рухнули в одночасье — предсказанные Учителем испытания приближались с леденящей душу неотвратимостью.

Зловещая тьма теснила со всех сторон кучку людей. Холодный ветер, прилетавший с вершины горы, безжалостно рвал одежды, а кряжистые масличные деревья, напоминавшие часовых, равнодушно слушали их стенания.

Иисус задумчиво взглянул на учеников и мягко улыбнулся. Затем поднял глаза к небу. Мудрость и покой светились в них и лёгкий проблеск надежды... Но лишь звёзды смотрели на него, далёкие, холодные, неумолимые... Что-то светлое, тревожащее душу было в этом человеке, спокойном и величественном в своём беспредельном одиночестве.

Картина была настолько отчётлива, что Гарольд невольно поёжился и тихо произнёс:

— Что может быть страшнее непонимания?.. И предательства?..

Он провёл рукой по лицу и закончил:

— Если можешь, прости, Господи... И отведи от меня чашу сию!

После беседы с отцом Альдредом король отобедал с приближёнными и вернулся в тронный зал. Затворившись, он в течение двух часов никого не принимал. Гарольд то ходил, то снова усаживался в кресло, тягостные думы не давали ему покоя. Король размышлял о Тостиге. Он не мог вернуть брату графство и чувствовал себя виноватым, мучительно искал выход из сложного положения и не находил его.

Но дела не ждали, и Гарольд вновь окунулся в них. Он вызвал графа Гюрта, казначея и эконома и имел с ними продолжительный разговор. Они обсуждали вопросы, касавшиеся учёта и распределения королевских доходов. Подготовив ряд указов, которые кроме Него должны были скрепить своими подписями члены королевского совета, Гарольд отпустил казначея, эконома и писцов и велел призвать лекаря. Он хотел загладить бестактность, допущенную накануне.

Соломон явился в зал и робко застыл на пороге.

— Присаживайся, любезный мой звездочёт, — ободряюще произнёс король. Он дождался, пока лекарь усядется, и хотел было начать разговор, как вдруг шум, поднявшийся во дворе, привлёк его внимание.

— Рагнар! Что там случилось? — крикнул Гарольд.

— Оруженосец милорда Тостига прибыл в замок, мой король! — откликнулся Рагнар.

Гарольд не смог скрыть своей радости.

— Клянусь всеми Святыми, мой любезный братец одумался! — весело воскликнул он. Граф Гюрт и лекарь натянуто заулыбались.

— А что, Гюрт, не пора ли нам призвать Тостига и приставить к делу? — спросил король.

— Не знаю, что и сказать, брат... — замялся тот. — Тостиг смел и решителен, этого у него не отнять. Но без меры груб и горяч! А твои подданные этого не любят.

— А что скажешь ты, Соломон?

— Ваше Величество! Не пристало презренному еврею судить о столь знатном лорде! — попытался уклониться лекарь.

— И всё-таки, Соломон? — требовательно взглянул на него король.

— Я бы не спешил, Ваше Величество... Чтоб только ваш брат был здоров!

— С чем бы ты, хитрая лиса, не спешил? — усмехнулся Гарольд.

— С назначением, Ваше Величество!

— Почему?

— Не знаю, — честно признался Соломон. — Милорд Тостиг умён и очень деятелен. Но я бы не спешил... Так советует мне сердце!

— Сердце, говоришь... — задумчиво проронил король.

В этот момент Рагнар появился на пороге и доложил:

— Государь, оруженосец милорда Тостига просит принять его.

— Пусть подождёт, — ответил Гарольд. — А ты позови Леофвайна и Алфвига.

Рагнар кивнул и вышел. Король встал и прошёлся по залу, граф и лекарь поднялись со скамей, провожая его взглядом. Гарольд дошёл до дверей, постоял там некоторое время, затем круто развернулся и стремительно прошёл к креслу. Приближённые почувствовали, что он принял какое-то важное решение.