Несколько голодранцев метались по площади, маня захмелевших от бойла, осатанелых баб на недолгий «присест». Ножами и саблями убитых стрельцов лупили по немногочисленным страдальцам из боярского дома. Впрочем, их бы запросто прикончили и так — дрекольем с обушками. Короче, не жизнь, а жутень.

Савва давно вполз под небольшое крылечко и внимательно бдил за всеобщим грехотворством. Сейчас крылечко попирал косоглазый образина и что-то орал. Кожан присвистнул, узнавая Проньку Шелепугу. К одноглазому татю подскочил ещё один мутитель, в короткой карнавке. В громиле без труда признавался Пшибожовский.

— Пронька, как ворвёмша в царёв терем, шдохни, а прибей Годунова, шлышь? — хватая Шелепугу за грудки, скрипнул лях.

— А как, ежели не пройдёт? — усомнился кривой. — Не буду… Эй, что ты? Что ты? — его залихорадило от бледного лика взбеленившегося шляхтича. — Мне жисть-то покамест не надоела.

— Не тряшишь, рыло немытое! Будет тебе и жишть, и жвонкая монета. Ты только рашштарайша. Шуйшкие такой грешок уж, верно, покроют. А Годунову шас вшя цена — полушка, да и та — доплата.

Савва сцедил, пережевал все сговорки. Нда, только ли одни они удумали это? Угрюмо ухмыльнулся, ещё плотнее прижался горбом к изнанке крылечка. Рядом жахнул выстрел. Савва закашлялся, глотнув дыма. Завеса пыли напрочь скрыла его от злоумышленников.

— Эгей, голопяты, кончай обноски боярские делить! Айда на Красную площадь! — зычно прорезался шелепугинский густорёвок.

Пригибаясь как можно ниже, Савва помчался к неказистому домишке. Подпрыгнул, подтянулся, достиг крыши, взмахнул полой и, перемахнув через трубу, поскакал дальше. Такому ловкачу ничего не стоило обогнать кривого торопыгу…

Годунов рылся в бумагах. Взлетел жёлтый лист, вчерашний из Астрахани. За ним другой — с кратким отчётом Бердыша о делах на Волге. Письменный отчёт — ничто. На словах доверенный гонец сообщил куда больше. Но всё это сейчас — вчерашняя каша, дело пятое…

Личный телохранитель немец Яшка доложил, что Кремль со всех концов обступает взбунтовавшийся сброд. Затевать кровопролитье, противопоставив себя всему чернолюду, — сумасшествие. Но неужель нынче всё это и окончится? Всё?!

Новый всплеск насилия и ора за стеной, Яшка поспешил разобраться. Борис Фёдорович сжёг несколько бумаг, снял со стены широкую саблю, перекинул через плечо портупею… Взял со стола бронзовый светец и, натужась, смял. Ладонями. Обнажил крепкие резцы:

— Есть покуда силёнка. Живым не возьмёте, проклятые.

Шум и пальба близились. Вбежал Клешнин.

— Вельможа, скорее! В Грановитой палате Шуйские толкутся. Скалятся… Чего-то студное замыслили…

— Иван Петрович там?

— Нету, говорят, у ворот — со стрельцами.

— Так, стало быть, откроет ворота воронью, негодный! А много ль за нас воинства постоять готово? — спросил почти без надежды.

— Ох-ох, боярин, слегка мало тут… ну то никого! — голос немца, и тут же он сам в проёме: шатаясь, захлёбываясь, одышливый, лицо перепачкано кровью. — Туренин где-то вуглупь горот…

— Ладно. Беги к Дионисию. Немедля пускай к Грановитой палате… Под божью длань встану. — Про себя добавил: «Что, как этот бурундук поможет»…

Так-так, проворачивается в мозгу. Ну, вот, кажись, и всё… И грянул час! Давешний сон в руку вышел… Пришёл… Долгожданный… Знал вить, чуял… Недаром казну в Соловки сплавил. Чтобы кораблём и — до Лондона. Нет ведь, сиидел, глупец, чего-то ждал. Дождался. Щас тебе за все разом отольется… Что ж, посмотрим, как государь…

Борис Фёдорович широким шагом вошёл к царю.

— Фёдор, спасай меня.

Царь только вот как стряхнул хмарь послеобеденной дрёмы.

— Да, что, помешались, что ли, все вы? — накладывая на мосластые плечи платно, зевнул безразлично.

Отчаявшийся Борис грубо схватил его, приподнял. Встряхнул. Царь испугался, остекленело уставился на разъярённого шурина.

— Не до шуток, царь, — жёстко процедил Ближний боярин. — Чернь в Кремль всочилась! — в подтверждение кремлёвский двор содрогнулся от пронзительного гомона:

— Выдать Годунова! Бояре хреновы! Го-ду-но-ва!

— Смерть Ближнему боярину…

— Долой Годунова, зверя лютого!

Борис указал в окошко. Фёдор прояснённым взором вгрызся в толпу, оттеснившую строй нарядных стрельцов во главе с рдянолицым Яковом.

— Видишь, государь, каки шутки? — шало посмеялся Годунов, возбуждённо потёр ладони. Ужас отразился в мутных глазах царя. Он судорожно схватил шурина за локоть:

— Боря, я тебя не выдам. Хоть меня убьют, я не спужливый… Только через мёртвого себя… отдам… — шелестели бескровные губы, которые и раньше-то никого не могли устрашить.

Раздвинув шторку пошире, Борис осторожно глянул во двор. В глазах померкло. Их ослепило, обожгло, выело грязно-цветастое море, заполнившее промежуток между Грановитой палатой и Благовещенским собором. Рваные языки несчётного полчища оборванцев и нищих, ремесленников и лавочников разливались, пятнея у всех застроек Кремля.

Часть мятежников, разинув чёрные рты, дивилась невиданной лепоте храмов и лепнистым диковинам верховной палаты. Но большинство, ракоглазое, с вынутыми языками, пучинясь пеной, грозно шумело, жужжало шмелем, гневно ругалось, упорствуя в пользе расправ. В дверях вперемежку с прочими взволнованными боярами стряли Шуйские.

Андрей Шуйский вполоборота поглядывал на окна царского покоя. Кручёные усы его радостно топорщились, глаза зло-весело поблёскивали. Рядом тупился вечно равнодушный с виду Скопин Вася.

Народ всё настойчивей требовал выдать Борьку-быдло на правёж.

— Слышишь, государь? — Борис на миг обернулся к трясущемуся Фёдору и снова поворотился к окошку.

Ба! Когда этот человек с пустым узким глазом успел наставить это чёрное дуло пистоля? Вот и чёрный зрак смерти! Как скоро и нежданно. Пистоль страшен, но ещё страшнее прицел кривого и лихого глаза, что закапканил твою судьбу! Не успел даже испугаться. В груди только сразу так пусто и легко…

Только что там ещё? Где выстрел? Чего медлит? Э-э-э… Дымок… Покуситель шатнулся, упал. Его накрыло небольшое длиннорукое тело. Всё смешалось… Годунов просто не услышал выстрела. Лишь почувствовал, как что-то тёплое стекло по щеке. Вытер щеку. Кровь. Рассыпавшаяся звенящими крошками слюда убрызгала всю комнату. Один осколочек вонзился под глаз. Боярин спокойно посмотрел вниз. Тысячи взоров прикованы к нему, к его лицу с точащейся алой струйкой. Эта струйка манила, дразнила, заражала, задорила, множила жажду палачества, пыток, душегубства. А потом Кремль взорвался шквалом:

— Вот он, злодей!

— Иди-к сюда, Годунов!

— Выдайте его, уйдём с миром! Христом просим!