— Но он должен взять на себя часть ответственности!

— Возьмет, — соврала София, твердо обещая то, что слабо себе представляла.

— Ты ведь ему сказала, милая?

— Разумеется!

Беззастенчивая ложь во спасение матери. Габриэля на прикрытых в раздражении веках София игнорировала, он жестами подталкивал ее к большей откровенности. Личный советник у знаменитейшей в мире матери-одиночки — отлично! Но у Габриэля не было никакого опыта в повседневном общении с родной плотью и кровью, разбавленной алкоголем.

К тому времени, когда София вызвала такси, чтобы ехать на станцию, Сью и Джефф выяснили, когда ребенок появится на свет, заверили, что не считают Джеймса отцом, и с готовностью поддержали Софию, высказавшую намерение вскоре поискать преподавательскую работу. София не знала, правду ли она говорит, но точно знала, что такой правды ждали от нее родители. Ждали пять лет каждую минуту. Оба в случае необходимости пообещали принять ее под своим кровом. Джефф выдал дочери пятьдесят фунтов, когда жена вышла, чтобы бросить крошек птицам; Сью сунула Софии хрустящую двадцатку, целуя ее на прощанье. София давно оставила попытки убедить родителей держать наличные при себе, те же суммы она зарабатывает в виде чаевых за полчаса, каждые полчаса. Жирным наваром с ее ночной работы родители не желали пользоваться, но на этот раз она взяла деньги без возражений. Откуда ей знать, возможно, пора чаевых скоро закончится. О свадьбе Зака она не упомянула, хотя бы потому, что этот фрагмент из ее прошлого родителям был неведом. В отредактированной специально для родителей версии ее жизни она с удовольствием позволяла отцу и матери верить, будто их дочка прошла сквозь годы странствий совершенно нетронутой. Со своей стороны, Сью и Джефф воображали, будто с Софией приключилось нечто поистине ужасное, иначе чем объяснить ее стойкое нежелание вдаваться в подробности. Чудесная правда с одной стороны и пылкое воображение с другой — София боялась откровенничать с отцом и матерью, а они страшились обнаружить свое пугливое беспокойство. В купе она ехала одна, Габриэль сторожил ее, пока она дремала всю дорогу до Лондона.

В ту ночь трое взрослых людей легли спать, недоумевая про себя: как им удается при столь ничтожной близости все-таки любить друг друга. Ни один не осмелился высказать свое удивление вслух. Обычная, почти счастливая семья.

В поезде София размышляла о минувшем дне. Она отвергла материнское приглашение к искренности, как уже не раз бывало в прошлом. Не то чтобы она нарочно врала Сью, но по привычке предпочла полуправду. Ей всегда было легче думать, что родители не поймут ее, чем решиться на мучительную откровенность. Она не могла обсуждать с родителями разрыв с Джеймсом, потому что тогда бы пришлось обсуждать секс с Джеймсом. Она не могла говорить с ними о работе в клубе, потому что тогда неизбежно встает вопрос об отношении к собственному телу, которое они создали, а она преобразила. София с неизменным облегчением слушала комментарии своих приятельниц-лесбиянок: мол, тебе, натуралке, с родителями легко, тебе от них ничего не надо, разве что немножко денег в трудную минуту да попросить отца повесить новые полки в прихожей. Замкнутость, усвоенная в общении с отцом и матерью, означала, кроме всего прочего, что София не вправе требовать от них безоговорочной поддержки. Даже от самых любящих родителей, какими являлись Джефф и Сью, нельзя ожидать жертвенной помощи, если им толком не объясняют, в чем дело. Припоминая разговор с матерью, София подумала еще кое о чем: она словно убеждала Сью, что сохранить ребенка необходимо. Но не уговаривала ли она на самом деле себя? И может, наконец убедила?

Опять в такси, опять водитель, разочарованный ее нежеланием обсуждать сравнительные достоинства кондиционера и системы подогрева заднего сиденья. Еще один бедолага, проворонивший обещанные — правда, не вслух — десять фунтов чаевых за молчание. Входную дверь София открыла и заперла как можно тише, не желая напороться на дотошные расспросы Джеймса и Марты о здоровье Джеффа и Сью. Поднимаясь по лестнице к себе и аккуратно перешагивая через немилосердно скрипевшую ступеньку, третью снизу — прямо над спальней Джеймса, — она ощутила присутствие Габриэля. И, несмотря на усталость, София, покопавшись в своих чувствах, поняла, что надеялась его увидеть. Чутье ее не подвело. Бледно-голубое свечение рассеивало тьму в квартире. Габриэль сидел в своем любимом укромном углу — на диване в прихожей, ни на дюйм его не продавливая; пугливый котенок — такого бы взять на руки или прогнать в зависимости от настроения.

Девушка, открывшая дверь навстречу улыбке Габриэля, была усталой и удрученной событиями за день: великое дело исполнено, она мужественно поставила родителей в известность. Но даже собственная храбрость не спасла Софию от разочарования — твердости духа она так и не набралась. Приветственное объятие Габриэля сменилось утешительным «ну-ну, иди сюда, дай я тебя поцелую», а затем уютным сексом. Уютным для обоих. Когда по телу Софии разлилась наконец блаженная тишина, они перебрались в постель.

Габриэль поинтересовался, как она провела время у родителей.

Вопрос вырвал Софию из посторгазменной расслабленности и окунул в привычную растерянность:

— Ты же был там! Я тебя чувствовала. Ты кивал мне, навязывался со своим мнением. Разве нет?

— Лишь отчасти, и к тому же наблюдение, самое пристальное, не может дать понять, что ты сама чувствовала.

София придвинулась поближе к его разгоряченному телу.

— Все прошло как обычно. Я хотела всего и сразу и злилась, не получая этого всего. Скажешь, мне пора стать умнее? Я всегда жду от своих родителей чего-то большего, но, если честно, подозреваю, что у них этого большего просто нет.

— Чего именно?

— Большего понимания. Большего участия в моей жизни. Знаю, это моя вина.

— Почему?

— Потому что у меня, как у всех, отношения с родителями полублизкие…

— То есть?

— Ну, когда ты рассказываешь им о своих делах, о том, что у тебя происходит, но никогда не досказываешь до конца. На всякий случай.

Габриэль явно не понимал, что она имеет в виду.

— На какой случай?

— Ну, не знаю… а вдруг они не поймут. Не сумеют понять. Конечно, я хочу, чтобы они были идеальными родителями, любили меня всякую, одобряли все, что я делаю… Но я знаю, что они не такие. Они так не умеют. И потом, мы уже много лет живем порознь, я давно от них ушла. И даже когда они собираются с силами, чтобы спросить о моих делах и настроении, когда пытаются вникнуть, я рассказываю им только половину, а потом начинаю злиться, потому что они совсем не врубаются в то, что происходит… Ха! — воскликнула вдруг София со странным весельем.

— Что такое?

— Жуть. Похоже, я стала взрослой.

— Да?

— До меня только что дошло — я такое же чучело, как мама и папа. — Она раскачивала головой, обхватив ее руками. — О боже.