Те шлаки, испражнения психики, которые раньше уходили в выхлопную трубу чистого безумия, в саморазрушение, считал Арсений, теперь преобразуются иначе: в отложенную агрессию, направленную вовне. Солдаты в эшелоне безумцев, который Арсений вел из Харбина в 1906-м, были, в сущности, безобидны в своих диковинных фантазмах. Теперь же, когда горячка и помрачение умов стали нормой, безумие стало опасно реалистичным, приняло характер ожесточения; солдаты чувствовали, что за их спинами, в тылу, окопались предатели, свои, ставшие чужими. Конечно, все это существовало в японскую кампанию, но в более слабом, так сказать, разведенном виде – а ныне сгустилось, окрепло, стало передаваться, как инфекция. Тот же солдат, что толковал про императрицу, отвечал на увещевания сестры милосердия не чернить монаршее имя: нет во мне добра ни к чему живому. И, как писал Арсений, в этих словах он слышал и нотку сумасшествия, и откровенное признание трезвого, умного человека.

Кажется, Арсений даже подружился с этим солдатом, звали его Петр Незабудкин – хорошая, достоевская фамилия для одержимого. На Незабудкина хотели донести, но Арсений выгородил его, объяснил, что солдат после ранения не в себе, пересказывает глупые слухи, а когда выздоровеет, сам устыдится. Госпитальный жандарм поверил Арсению: знал, что Швердт еще в Японскую лечил сумасшедших.

Незабудкин отблагодарил на свой манер: познакомил с несколькими солдатами, составившими «кружок». Кто-то из охраны госпиталя, из московских служивых, был большевистским агитатором, приносил листовки, давал прочитать доверенным больным, зная, что по излечении солдаты снова отправятся в войска.

За большевиком шла охота. Жандармы ставили засады у лазеек в заборе, обыскивали подводы с дровами. В итоге агитатора арестовали с кипой листовок; и, кажется, Незабудкин прощупывал врача, офицера: не согласится ли он стать новым курьером? Кирилл не знал, взялся ли Арсений передавать воззвания. Одно было точно: у раненых солдат Арсений заслужил славу заступника, и эта репутация была передана по «солдатскому телеграфу» в войска, когда в декабре Арсения призвали на фронт, снова, как в японскую, приказали заведовать эвакуационным госпиталем.

Разумеется, и Густав, и Андреас ожидали, что Софья и дети останутся у них, в московском доме, с нянюшками и гувернантками. Но Арсений решил иначе. Он отправил детей погостить к дальним родственникам в разных городах, а жену и старшую дочь Каролину взял с собой к месту службы. Но почему он так поступил? Заботясь о детях, было бы вернее оставить их в не знающем нужды доме, у любящих деда и прадеда; да и момент был щекотливый, чреватый старческими обидами и ревностью.

Единственное, что понимал Кирилл, – Арсений хотел, чтобы сыновья и дочери выросли в первую очередь его детьми, а не внуками Андреаса, правнуками Густава; боялся полностью вверить властным старикам их судьбы, чувствовал, что те могут испортить детей неумеренным обожанием, потаканием их капризам, дорогими подарками.

А может, Арсений сумел предвидеть будущее, угадать, что скоро особняк, полный света и голосов, погрузится в мрачную тишину и дети не смогут ее разогнать, будут жить в ней – тревожной, гулкой; прежде гостеприимный дом станет одинокой цитаделью, где Густав и Андреас, как два божества ушедших времен, будут вести долгий разговор о временах новых, о своем позорном бессилии, о том, как спастись самим и спасти все, что они построили, воздвигли за долгий владетельный век.

* * *

Кирилл отчетливо представлял себе этот разговор. Наверняка он происходил в кабинете на втором этаже, где широкое окно смотрит на юг. Кириллу виделась тяжелая старинная мебель из мореного дуба, покрытая резьбой, – возможно, Густав привез ее из Германии; мебель, пребывающая как бы в растерянности: если бы хозяин захотел открыть дверцу или выдвинуть ящик, заело бы петли или ключ застрял бы в скважине. Нет, мебель не обладала разумом или волей; просто вся жизнь дома, прежде движимая энергией Железного Густава, теперь расстроилась, сбилась с тона, замерла в пугливом ожидании.

Поздний вечер, длящийся сквозь годы. Шторы наглухо задернуты. В доме тихо, спят домочадцы и прислуга. Но кажется, вот-вот подъедет пролетка или автомобиль, кто-то позвонит в двери.

Август. Август 1914-го. Наверное, в городе еще жарко, в предместьях растет гроздьями на заборах собачий лай, мальчишки ловят в реке рыбу, хватающую с поверхности воды стрекоз и бабочек, чьи крылья уже устали опираться о скудеющий воздух лета. На Пресне и в Дорогомилове, на Арбате и Плющихе искрят – чаще, чем обычно, – запоздавшие трамваи, везущие ночных пассажиров во тьму, на неосвещенные окраины. Оттуда, с окраин, дует ветер, и в нем слышатся голоса, подхваченные среди лесов и полей, подслушанные у деревенских окон: заунывный плач, белый стих прощального речитатива – это женщины провожают сыновей, мужей и братьев древними словами, безымянными, сильными силой хорового напева, безличностной горести; слитно рыдают женщины – будто огромное нутро исторгает из себя эти звуки, безжалостные к частной судьбе; рожали в муках – и провожают на смерть в муках, отдав плоть от плоти своей на злое дело убийства, на гибель в чужих краях.

По стенам пляшут тени, перекошенные шепчущими сквозняками, бьются в окна горестные голоса, но они не слышны Андреасу и Густаву. Черная, как нефть, ночь падает каплями с их черных сюртуков. Тусклый огонь ламп блестит на лезвиях старинных палашей, эспадронов, шпаг, сабель, мечей, висящих многолучевой звездой на стене кабинета. И два мастера стали впервые жалеют, что повесили клинки здесь: холодное ночное солнце оружия всходит над их головами, над их шеями занесены эти клинки.

Кирилл видит Густава и Андреаса, но не слышит, о чем они говорят, – незримый, бесплотный ветер срывает слова с губ и комкает, уносит сквозь стены. Кирилл знает, о чем разговор. Циркуляр Министерства внутренних дел. Все немецкие граждане в возрасте от 18 до 45 лет считаются военнопленными и будут отправлены в ссылку – за их же счет. Да, Густав и Андреас старше. Они уже граждане Российской империи. Лезвие мелькнуло впритирку над головой, опахнуло воздухом. Тревога. Что дальше?

Скачут по ночным полям, освещенным ленивыми зарницами, гонцы, верстают в армию людей, коней, фураж. Первые разведывательные разъезды уже топчут чужую землю. Где-то там, в ночи Восточной Пруссии, движутся пушки Густава, едут его артиллерийские повозки; на военных кораблях, на дредноутах и крейсерах, защищает матросов его броня, работают его помпы и котлы; военные эшелоны спешат из разных концов страны по его рельсам. Но все это отчуждено от Густава, не может быть поставлено ему в заслугу, потому что он теперь пария, прокаженный, и босоногий мальчишка-газетчик прокричит его имя с веселой ненавистью.

Густав и Андреас уже знают, что разнообразные клубы и общества исключают немцев. Газеты пишут о грядущих высылках и арестах, о предполагающейся передаче конфискованного имущества под лазареты. А ведь настроение общества пока бравурное, получены депеши о победе под Гумбинненом, германские войска отступают вглубь Восточной Пруссии, и еще может показаться, что патриотический кураж вскоре схлынет, к Рождеству войска вернутся на зимние квартиры и будет заключен мир.