— Добрались, видно, до кого-то… Ишь как коней-то хлещут, потом у человека спину и разум выхлещут…

И весь вдруг помрачнел, и до самого поселка не сказал ни слова.

Недавно родился сын у Анки, такой крепкий, словно сбитый, таких еще не нашивала она.

Потому пир сегодня вечером у Сеньчи, ели баранину, пили квас и арачку, подарок Удыгая.

Сеньча, весело скаля белозубый рог, необычно светлый лицом, подшучивал над Степаном:

— Ты что, брат, в пол смотришь? А? Он, робя, седнишнего солдатья испужался… Вот как обсказал все, так и молчь на его нашла, словно рот себе зашил…

Степан поднял на него потемневшие глаза.

— Ты не похохатывай… И в бухтарминской стороне царски крепости есть.

Сеньча раздул ноздри и громко прыснул, оглядывая всех изумленно веселыми глазами.

— Меле-ешь, паря! Крепости-и! А мне на их тьфу-у! Да видано ль дело, штоб с Бухтармы людье, как бычков по веревью, сташшить можно назад, в главную контору?

Кто-то даже крикнул обидчиво:

— Чай, в своих избах живем!

— Потом, кровью их понастроили…

— Мы теперя хрестьяне бухтарминские!

Сеньча обрадованно нахлопывал ладонью по коленке:

— Во, во! Верно-о!.. Мы чо, разбойники? Убивцы? Ну, потревожили ково малость, так не без счету, для обзаведенья!.. Без обзаведенья-то нам не можно никак.

Василий Шубников тихонько свистнул.

— А можа, и не надо вовсе обзаведенья-то нашему брату?

— А? Может, оно нам камень на шее? — хмуро поддержал Степан.

Сеньча уже разошелся:

— Я всю жисть как собака прожил… Туто вольны места… так неужто без домашности быть?

Марей сожалеюще качнул головой:

— Эх, мило-ой! Чо мы знаем, а?.. Запамятовал аль нет, как люди сказывали, будто на Бухтарме ни казаков, ни солдат, ни форпостов, ниче-де такого нету. Ан, вишь! Е-есть!

Степан опять угрюмо напомнил:

— Гляди-гляди, про нас раскумекают…

— Бро-ось! — уже стихая, сказал добродушно Сеньча. — Давай, робя, в празднишной вечерок душу отведем…

Показывал своего сына, что лежал в дымчато-рыжих шкурках алтайской белки.

— Каков парень-ат? Сбитень!.. У-у… голопузо-ой… У-у… родной!.. Семеном мы с бабой его нарекли… Тож Семен будет, да уж только по-другому жить станет: на приволье, хозяином, а рабской бергальей доли и не узнает никогда!

— Пиво медовое, жбан дегтярной!.. — насупившись, вздохнул Марей.

Дружная шла весна. Лысели косогоры, и снег оседал книзу тонкими, раздерганными хлопьями, как старая овечья шерсть под стрижкой. Чернели дороги. Над ними с гамом кружились птицы. Нескончаемо выпевала капель.

На охоту поселенцы еще ходили, еще ладно шел зверь. Рассчитывали битую птицу и шкуры сбывать бойким змеиногорским и бийским скупщикам, чтобы к пахоте «сбиться на сошки да на железишко опять же».

Не раз Сеньча сам видел внизу разъезды из форпостов. Но уверенность его была так же крепка, как и тысячелетний камень, на котором стоял Сеньча.

— Ишь, ездют ведь и вправду, поганцы. Язви их душу!

— Погоди, вот и сюда доедут!.. — настораживал Марей.

Тут свирепел Сеньча:

— Эк, дурья башка! Ловют бродяг да татей, наше хрестьянское дело сторона…

И другие, видя бодрость Сеньчи, отмахивались от докучных дум. Стоит ли лишний раз мутить голову, если от земли скоро пойдет пар и соловьино запоют ручьи по жирному бухтарминскому чернозему.

Из главной же конторы по всем форпостам разослан был строгий приказ: «…Посему требуется всемерно усилить караулы и конные разъезды. Дабы преступная чернь с заводов и рудников, которая долг свой ради бегства постыдно нарушает, наказание бы должное понесла. Следить всемерно за дорогами, большими и малыми, усиливать дозоры и всякого бродягу непотребного вида уводить в форпосты, откуда оный на суд препровожден будет. Сие особливо на ответственность начальников форпостов возлагается. Начальство, нерадивое в поимках беглецов, само должным образом понесет наказание…»

В форпостах опять началась суета. Солдатам давали водки и табаку, варили жирные щи, выдавали новые сапоги, ибо приказ говорил: «Солдат же ублаготворять чем можно, дабы при поимках делали так, как законы требуют».

По просторам проезжих дорог, на лесных опушках, по малым тропам, начатым от заячьих следов, в кустарниках за угорами, у певучих алтайских рек, — всюду рыскали разъезды из форпостов, повинуясь одному курчеватому росчерку пера в сухих руках кавалера Качки.

И кто считал, сколько сотен бергалов было поймано разъездами, коли народушко в алтайских деревнях и поселках плодится и множится, подобно овцам, колосьям и траве. Никогда еще главная контора ни одного канцеляриста не утруждала подсчетами, сколько народу покалечилось и перемерло, и уж никому в голову не приходила мысль сосчитать, сколько бежит народу приписного с заводов и рудников, как растут с весны на весну толпы беглых бергалов и сколько их, едва хлебнувших сладкого вольного ветра, переловили разъезды с форпостов.

Спустишься ниже на пологие скаты, и слышно, как рвутся выстрелы, как по каменистым тропкам цокают копыта. А в горных долинах уже множились хлопоты и надежды. По приметам хорош выходил год, сытый, обильный обещал урожай.

У Степана же будто стала уходить сила. Сам удивлялся, отчего тяжелей стал на ногу, голова была мутная, недоброе что-то чуяло сердце. Каменное кольцо гор казалось ненадежным, хлопоты по домашности не радовали. Хотелось бодрствовать, смотреть вниз на обсохшие дороги и, слыша выстрелы, заряжать ружье.

Степан уже и работал с развалкой, смотрел исподлобья. Раз вспылил на него крепко Сеньча. Готовили под пашню новый участок, выжигали упрямые пни. Острый глаз Сеньчи заприметил, как вяло тревожит землю лопата Степана. Весь черный от дыма, потный и злой, нарочно прошел Сеньча мимо Степана и шибко толкнул его локтем.

— Ты чо… нюни-те развесил? Кто так копат?

Степан вдруг непривычно резко огрызнулся:

— А тебе какая забота?.. Свой хлеб я зароблю!..

— Ишь ты-ы!.. Хлеб! Себе-е!

— Не бекай! Не козел!

— Тьфу! Баял я верно: брюхо-то гайдучье к сладкому куску привыкло, не хороша крестьянска пища…

Степан вдруг бросил лопату и вмиг назад скрутил руки Сеньчи.

— У-х ты… ж-жадна лапа!.. Да как ты смел руку на меня, а?

Сеньча злобно вывернулся.

— Эй, Степка! Не жаден я, а хозяин честной и обо всех так стараюсь. Будем все хозяева… Вот и жисть тогда будет правдишная… Эх, ты!.. Дур-рак!

Оба стояли друг против друга и трясущимися губами выкрикивали кипучие, рожденные мгновенной ненавистью слова.

Прибежали поселенцы, испуганные этой необычной бурей. Марей встал между спорщиками, уперся корявыми руками в хрипящие их груди и сурово сказал:

— Несмышленыши-и!..

На том ссора и кончилась. Все работали молчаливо до вечера, а вечером сказал Марей:

— А все ж, братцы родные, таки дела: того боле робь да всякого добра тащи к нам в горы, а солдатье рыщет, да округ нас зубы скалит…

— Да нам-то чо? — заволновался